Онлайн чтение книги Татьяна и Александр Tatiana and Alexander
Глава 9

Со Степановым, 1943 год

Когда Александр открыл глаза – он их открыл? – была все та же чернота, тот же холод. Александр дрожал, обхватив себя руками. Нет стыда в смерти на войне, в смерти молодым, в смерти в холодной камере, в избавлении своего тела от унижения.

Однажды, когда он шел на поправку, Татьяна, перебинтовывая его рану и не глядя на него, спросила, видел ли он свет, и он ответил: «нет, не видел».

Это было только отчасти правдой.

Потому что он слышал…

Галоп рыжего коня.

Но здесь все цвета поблекли.

В каком-то оцепенении Александр смутно слышал, как отодвигается металлический засов и поворачивается ключ. В камеру вошел его командир, полковник Михаил Степанов, с фонариком в руке. Александр скорчился в углу.

– А-а-а, – произнес Степанов. – Так это правда. Ты жив.

Александру хотелось пожать Степанову руку, но он слишком замерз, и у него сильно болела спина. Он не пошевелился и ничего не сказал.

Степанов присел на корточки рядом с ним:

– Что, черт возьми, произошло с тем грузовиком?! И я сам видел твое свидетельство о смерти, выписанное врачом из Красного Креста. Я сказал твоей жене, что ты умер. Твоя беременная жена думает, что ты умер!

– Все так, как и должно быть, – ответил Александр. – Приятно видеть вас, полковник. Старайтесь не вдыхать воздух. Здесь недостаточно кислорода для нас обоих.

– Александр, не хочешь рассказать мне, что с тобой произошло? – (Александр покачал головой.) – Но для чего взрыв грузовика, свидетельство о смерти?

– Я хотел, чтобы она думала, что для меня не осталось надежды.

– Зачем?

Александр не ответил.

– Куда бы ты ни поехал, я поеду с тобой, – говорит Татьяна. – Но если ты остаешься, тогда я тоже останусь. Я не оставлю в Советском Союзе отца моего ребенка. – Она склоняется над потрясенным Александром. – Что ты сказал мне в Ленинграде? Какую жизнь смогу я построить, зная, что я оставила тебя умирать – или прозябать – в Советском Союзе? Я повторяю твои же слова. – Она улыбается. – И в одном только я вынуждена с тобой согласиться. – Она понижает голос. – Если я оставлю тебя – не важно, какой путь я выберу, – меня всю мою бесконечную ночь, вплоть до собственного ужасного конца, с тяжелым топотом будет преследовать Медный всадник.

Он не мог рассказать этого командиру. Он не знал, уехала ли Татьяна из Советского Союза.

– Хочешь курить?

– Да, – ответил Александр. – Но здесь нельзя. Не хватит кислорода.

Степанов поднял Александра на ноги:

– Постой несколько минут. Разомни ноги. – Он взглянул на голову Александра, склоненную набок. – Эта камера слишком мала для тебя. Они этого не ожидали.

– Ожидали. Вот почему меня сюда поместили.

Степанов стоял спиной к двери, а Александр напротив него.

– Какой сегодня день, полковник? – спросил Александр. – Сколько я здесь нахожусь? Четыре, пять дней?

– Сегодня утро шестнадцатого марта, – ответил Степанов. – Утро твоего третьего дня.

«Третий день! – потрясенно подумал Александр. И внезапно пришел в восторг. – Третий день! Это может означать, что Таня…»

Он не успел додумать эту мысль. Очень тихо, почти неслышно Степанов подался вперед, и Александр с трудом различил его слова:

– Продолжай говорить громко, чтобы они слышали, но слушай меня, чтобы мы вместе посмеялись, когда ты вернешься на клеверное поле и я научу тебя есть клевер.

Александр взглянул в лицо Степанову, еще более напряженное, с серыми глазами и опущенными в тревоге и сочувствии уголками рта.

– Полковник?..

– Я ничего не сказал, майор.

Отгоняя от себя видения луга, солнца, клевера, Александр тихо повторил:

– Полковник?..

– Все пошло к черту, майор, – шепотом произнес Степанов. – Они уже ищут твою жену, но… похоже, она исчезла. Я убедил ее вернуться в Ленинград с доктором Сайерзом, как ты меня просил. Я помог ей с отъездом. – (Александр ничего не сказал, только впился ногтями в ладони.) – А теперь она пропала. Знаешь, кто еще пропал? Доктор Сайерз. Он сообщил мне, что возвращается в Ленинград с твоей женой.

Чтобы не смотреть на Степанова и не заговорить, Александр еще сильнее вонзил ногти в ладони.

– Он собирался в Хельсинки, но сначала должен был заехать в Ленинград! – воскликнул Степанов. – Чтобы отвезти ее туда, забрать свою медсестру из Красного Креста, работающую в Греческом госпитале. Послушай меня. Ты слушаешь? Они так и не добрались до Ленинграда. Два дня назад автомобиль Красного Креста был найден перевернутым, сожженным и ограбленным на финско-советской границе в Лисьем Носу. Произошло столкновение с финскими военными, и четверо наших людей были убиты. Никаких признаков Сайерза или медсестры Метановой.

Александр молчал. Ему казалось, сердце выпрыгнуло у него из груди. Было темно, и Александр не мог найти его. Он как будто слышал, как сердце укатилось от него, как оно билось в углу, пульсируя и истекая кровью.

Степанов еще больше понизил голос:

– И финский отряд тоже понес потери. И это еще не все.

– Не все? – переспросил Александр.

– Никаких признаков доктора Сайерза. Но… – Степанов помолчал. – Вашего доброго друга Дмитрия Черненко нашли убитым на снегу.

Для Александра это было малоутешительно. Но все же…

– Майор, почему Черненко оказался на границе?

Александр не ответил. Где Татьяна? Он хотел задать лишь этот вопрос. Как они могут без машины добраться куда-нибудь? Что они делают без машины? Идут пешком по болотам Карелии?

– Майор, твоя жена пропала. Сайерз пропал, Черненко мертв… – Степанов замялся. – И не просто мертв. Застрелен. К тому же на нем была военная форма финского летчика, а при нем нашли финский паспорт вместо внутреннего паспорта!

Александр ничего не сказал. Ему было нечего скрывать, за исключением информации, которая стоила бы Степанову жизни.

– Александр! – свистящим шепотом проговорил Степанов. – Не отгораживайся от меня. Я пытаюсь помочь.

– Полковник, прошу вас не помогать мне больше, – стараясь заглушить страх, сказал Александр.

Жаль, у него не было ее фотографии. Ему хотелось еще раз прикоснуться к ее белому платью с красными розами. Хотелось увидеть ее, такую юную, стоящую рядом с ним в день их бракосочетания.

Страх, острая паника, испытываемая им, запрещали Александру думать о Тане в прошедшем времени. Вот чему ему следует научиться – запретить себе смотреть на нее даже мысленным взором.

Дрожащей рукой он осенил себя крестным знамением.

– Все было нормально, – наконец выдавил он, – пока вы не пришли и не сказали, что пропала моя жена.

Его охватила неудержимая дрожь.

Степанов подошел ближе, снял пальто и отдал его Александру:

– Вот, накинь на плечи.

Тотчас же голос из-за двери прокричал:

– Пора!

– Скажи правду, – шепотом произнес Степанов, – ты велел жене уехать с Сайерзом в Хельсинки? Таков был ваш план?

Александр не ответил. Он не хотел, чтобы Степанов знал. Одной жизни, двух, трех было достаточно. Индивидуум – это миллион человек, поделенных на миллион. Степанов не заслуживал смерти из-за Александра.

– Почему ты такой упрямый? Перестань! Ничего не добившись, они пришлют к тебе на допросы нового человека. Очевидно, своего самого жесткого следователя. Ему всегда удается получить подписанное признание. Они держат тебя здесь почти голым в холодной камере, но скоро, чтобы расколоть тебя, придумают что-нибудь еще. Они станут бить тебя, опускать твои ноги в холодную воду, светить в лицо фонариком, пока ты не свихнешься. Следователь будет умышленно говорить вещи, за которые ты захочешь убить его, и тебе необходимо быть сильным, чтобы все это вынести. В противном случае у тебя не останется шанса.

Александр слабым голосом произнес:

– Вы думаете, она в безопасности?

– Нет, я не думаю, что она в безопасности! Кто здесь вообще в безопасности? – прошептал Степанов. – Ты? Я? Определенно не она. Ее повсюду разыскивают. В Ленинграде, в Москве, в Лазареве. Если она в Хельсинки, ее найдут, ты это знаешь, верно? Они вернут ее назад. Утром они звонили в госпиталь Красного Креста в Хельсинки.

– Пора! – вновь завопили за дверью.

– Сколько еще раз в жизни мне придется слышать эти слова? – спросил Александр. – Я слышал эти слова о матери, слышал об отце, слышал о жене, а теперь слышу их о себе.

Степанов взял свое пальто:

– Обвинения, которые тебе предъявлены…

– Не спрашивайте, полковник.

– Александр, отрицай все!

Когда Степанов повернулся к двери, Александр сказал:

– Полковник… – Он настолько ослаб, что с трудом говорил, ему было наплевать, что стена такая холодная, он не держался на ногах и, вжавшись телом в ледяной бетон, опустился на пол. – Вы ее видели? – Он поднял взгляд на Степанова, и тот кивнул. – Как она?

– Не спрашивай, Александр.

– Она была…

– Не спрашивай.

– Скажите.

– Помнишь, когда ты вернул мне сына? – спросил Степанов, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Благодаря тебе я обрел утешение. Я смог увидеть сына перед смертью, смог похоронить его.

– Хорошо, молчу, – сказал Александр.

– Кто-нибудь мог дать подобное утешение твоей жене?

Александр закрыл лицо ладонями.

Степанов вышел.

Александр неподвижно сидел на полу. Ему не нужен был морфий, не нужны были лекарства, не нужен фенобарбитал. Ему нужна была пуля в чертову грудь.

Дверь открылась. Александру давно уже не давали ни хлеба, ни воды, ни одежды. Он не имел представления, сколько времени пробыл раздетым в холодной камере.

Вошел мужчина, очевидно не желавший стоять, так как вслед за ним караульный внес стул. И этот высокий лысый мужчина с неприятным лицом, но с приятным гнусавым голосом сел на стул и начал:

– Вы знаете, что у меня в руках, майор?

Александр покачал головой. Между ними стояла керосиновая лампа.

– У меня вся ваша одежда, майор. Вся ваша одежда и шерстяное одеяло. И смотрите, у меня для вас хороший кусок свинины на косточке. Он еще теплый. И картофель со сметаной и маслом. Стопка водки. И можно будет вдоволь покурить. Можете выйти из этого жуткого холодного места, поесть и одеться. Как вам это?

– С удовольствием, – бесстрастно произнес Александр.

Его голос не дрогнет перед незнакомцем.

– Я так и думал, – улыбнулся мужчина. – Я приехал из Ленинграда, чтобы побеседовать с вами. Как по-вашему, можем мы немного поговорить?

– Почему бы и нет, – ответил Александр. – Мне особо делать нечего.

– Да, это верно, – рассмеялся мужчина. – Заняться нечем.

Его не смеющиеся глаза пристально изучали Александра.

– О чем вы хотите поговорить?

– В основном о вас, майор Белов. И кое о чем другом.

– Отлично.

– Хотели бы вы получить свою одежду?

– Уверен, что для такого умного человека, как вы, ответ очевиден, – сказал Александр.

– У нас есть для вас другая камера. Теплее, больше и с окном. Гораздо теплее. Сейчас там должно быть двадцать пять градусов по Цельсию, не как в этой, где, вероятно, не более пяти. – Мужчина снова улыбнулся. – Или вы хотите, майор, чтобы я перевел это для вас в градусы по Фаренгейту?

Фаренгейт? Александр прищурился:

– В этом нет необходимости.

– Я упоминал о табаке?

– Упоминали.

– Все эти вещи, майор, – элементы комфорта. Желаете что-нибудь из этого?

– Разве я не ответил на ваш вопрос?

– Ответили. У меня к вам еще один вопрос.

– Слушаю.

– Вы Александр Баррингтон, сын Гарольда Баррингтона, человека, приехавшего сюда в декабре тысяча девятьсот тридцатого года с красивой женой и симпатичным одиннадцатилетним сыном?

Стоя перед сидящим следователем, Александр и бровью не повел.

– Как ваше имя? – спросил он. – Обычно ваши люди представляются.

– Наши люди? – Мужчина улыбнулся. – Знаете что? Ответьте мне, и я отвечу вам.

– Каков ваш вопрос?

– Вы Александр Баррингтон?

– Нет. Как вас зовут? – (Мужчина покачал головой.) – Что? Вы просили меня ответить на ваш вопрос. Я ответил. Теперь ваша очередь.

– Леонид Слонько, – ответил следователь. – Какая вам разница?

Александр пристально разглядывал его. Раньше он уже слышал фамилию Слонько.

– Вы сказали, что приехали из Ленинграда для разговора со мной?

– Да.

– Вы работаете в Ленинграде?

– Да.

– Давно, товарищ Слонько? Мне говорили, вы очень опытны в работе. Как долго занимаетесь этим направлением?

– Двадцать три года.

Александр уважительно присвистнул:

– Где в Ленинграде?

– Где – что?

– Где вы служите? В «Крестах» или в следственной тюрьме на улице Воинова?

– Что вам известно о следственной тюрьме, майор?

– Я знаю, что здание было построено во время правления Александра Второго в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. Там вы и служите?

– Время от времени я допрашиваю там заключенных, да.

Кивнув, Александр продолжил:

– Красивый город Ленинград. Впрочем, я до сих пор к нему не привык.

– Да? Ну а зачем привыкать?

– Верно, зачем? Я предпочитаю Краснодар. Там теплее. – Александр улыбнулся. – Ваше звание, товарищ?

– Я начальник оперативного отдела, – ответил Слонько.

– Значит, не военный? А я и не думал.

Слонько вскочил, держа в руках одежду Александра:

– Мне пришло в голову, майор, что мы здесь закончили.

– Согласен, – сказал Александр. – Спасибо, что заглянули.

Разгневанный Слонько в спешке ушел, оставив лампу и стул. Через некоторое время за ними вернулся охранник.

Снова тьма.

Такая выматывающая. Но страх выматывал еще больше.

На этот раз ждать пришлось недолго.

Открылась дверь, вошли двое охранников и велели идти с ними.

– Я не одет, – возразил Александр.

– Там, куда вы идете, одежда не потребуется.

Охранники были молодыми и энергичными – худший вариант. Александр шел между ними, чуть впереди, босиком по каменным ступеням, потом по школьному коридору и через черный вход – к лесу, босиком по мартовской слякоти. Они заставят его рыть яму? Он чувствовал, как в спину ему упираются винтовки. Ступни Александра онемели, его тело постепенно немело, но не онемела грудь, в которой билось сердце. Если бы только у него перестало болеть сердце, он перенес бы все это гораздо легче.

Он вспоминал десятилетнего бойскаута, американского мальчика, вспоминал советского мальчика. Перед ним маячили призрачные очертания голых деревьев, но на миг он обрадовался глотку холодного воздуха и серому небу. «Все будет хорошо, – подумал он. – Если Таня сейчас в Хельсинки и помнит мои слова, то уговорит Сайерза отправиться как можно скорее. Возможно, они уже уехали. Возможно, они уже в Стокгольме. И тогда все остальное не важно».

– Повернитесь! – велел один из охранников.

– Сначала остановиться? – спросил Александр, у которого стучали зубы.

– Стойте! – приказал смущенный охранник. – И повернитесь!

Александр остановился, затем повернулся.

– Александр Белов, – стараясь говорить как можно более напыщенно, произнес низенький охранник, – вы признаны виновным в измене и шпионаже против нашей Родины во время войны, развязанной против нашей страны. Наказание за военную измену – смерть. Приговор будет немедленно приведен в исполнение.

Александр стоял не двигаясь. Он поставил ноги вместе, а руки опустил вдоль туловища. Не мигая, он смотрел на охранников. Они моргали.

– Ну и что дальше? – спросил он.

– Наказание за измену – смерть, – повторил низенький и, подойдя к Александру, протянул ему черную повязку на глаза. – Вот.

Александр заметил, что руки молодого человека дрожат.

– Сколько тебе лет, ефрейтор? – тихо спросил он.

– Двадцать три, – ответил охранник.

– Забавно. Мне тоже. Только подумай, три дня назад я был майором Красной армии. Три дня назад на моей груди висела медаль Героя Советского Союза. Удивительно, правда?

Руки охранника продолжали дрожать, когда он поднес повязку к лицу Александра, но тот отодвинулся и покачал головой:

– Брось! И я не повернусь спиной.

– Я лишь выполняю приказы, майор, – сказал молодой охранник, и Александр вдруг узнал в нем одного из ефрейторов, три месяца назад бывших вместе с ним на огневой позиции при штурме Невы во время прорыва блокады Ленинграда.

Он был тем ефрейтором, которого Александр оставил у зенитки, когда побежал помогать Анатолию Маразову.

– Ефрейтор… Иванов? Так-так. Надеюсь, расстрелять меня у тебя получится лучше, чем сбивать эти долбаные самолеты люфтваффе, едва не прикончившие нас. – (Ефрейтор не смел даже взглянуть на Александра.) – Тебе придется посмотреть на меня, когда будешь целиться, ефрейтор. – Александр выпрямился во весь рост. – Иначе промажешь.

Иванов отошел к другому охраннику.

– Пожалуйста, повернитесь, майор, – сказал он.

– Нет, – ответил Александр, держа руки по швам и глядя на двоих парней с винтовками. – Вот он я. Чего вы боитесь? Как видите, я почти голый и без оружия. – Он расправил плечи; солдаты замерли. – Товарищи, не мне же отдавать приказ поднять оружие. Вам придется сделать это самостоятельно.

– Ладно, приготовься, Иванов, – сказал второй ефрейтор.

Они подняли винтовки. Александр заглянул в дуло одной из винтовок и прикрыл глаза. «Господи, прошу, позаботься о Тане, которая остается одна в этом мире!»

– На счет «три», – сказал ефрейтор, и двое парней взвели курок винтовки.

– Раз…

– Два…

Александр взглянул на их лица. Оба были напуганы. Он заглянул себе в душу. Ему было холодно, и он чувствовал, что не завершил свои дела на земле, – дела, которые не могут ждать вечно. Александр не видел дрожащих ефрейторов, он видел лицо одиннадцатилетнего паренька в зеркале комнаты в Бостоне в тот день, когда их семья покидала Америку. «Каким я стал человеком? Стал ли я тем человеком, каким хотел видеть меня отец?» Александр сжал губы. Он не знал. Но он знал, что стал человеком, каким сам хотел быть. «В такой момент, как сейчас, это помогает», – подумал он, расправляя плечи. Он был готов услышать «три».

Но «три» не прозвучало.

– Постойте! – услышал он чей-то крик сбоку.

Солдаты опустили винтовки. К Александру живо подошел Слонько, одетый в теплое пальто, фетровую шляпу и кожаные перчатки.

– Отойдите, ефрейторы! – Слонько накинул на спину Александра пальто. – Майор Белов, вы счастливчик. Сам генерал Мехлис приносит вам извинения.

Слонько положил руку на плечо Александра. Почему Александр от этого вздрогнул?

– Пошли. Вернемся. Вам надо одеться. Вы закоченели.

Александр холодно рассматривал Слонько. Однажды он читал о подобном опыте Федора Достоевского с гвардейцами Александра II, готовыми казнить его. В последнюю минуту его помиловали по воле императора и вместо казни отправили в ссылку. Это испытание, когда он смотрел смерти в лицо, а потом был помилован, изменило Достоевского. У Александра же не было времени, чтобы так глубоко заглянуть в свою душу и измениться за пять минут. Он считал, что это не милосердие, а какая-то уловка. До этого он был спокоен и сейчас оставался спокойным, если не считать дрожи, время от времени пронизывающей его до костей. К тому же, в отличие от Достоевского, за последние шесть лет он слишком часто смотрел смерти в лицо, чтобы в этот момент пасть духом.

Следом за Слонько Александр вошел в здание школы, а замыкали группу двое ефрейторов. В небольшой теплой комнате он нашел свою одежду и сапоги, а на столе – еду. Дрожа всем телом, Александр оделся. Он засунул ноги в носки, как ни странно, выстиранные, и долго разминал ступни, чтобы возобновить приток крови. Он заметил на пальцах черные пятна и на мгновение задумался об обморожении, инфекции, ампутации, но лишь на мгновение, потому что его рана на спине горела огнем. Ефрейтор Иванов предложил ему стакан водки, чтобы согреться. Александр выпил водку и попросил горячего чая.

После неторопливой трапезы в теплой комнате Александр почувствовал сытость и сонливость. Не просто сонливость, а нечто близкое к беспамятству. На миг он закрыл глаза, а когда открыл их снова, перед ним сидел Слонько.

– Сам генерал Мехлис спас вам жизнь, – сказал Слонько. – Он хотел показать нашу добрую волю и веру в милосердие.

Александр не стал даже кивать. Он изо всех сил старался не заснуть.

– Как вы себя чувствуете, майор Белов? – поинтересовался Слонько, доставая бутылку водки и два стакана. – Бросьте, мы оба разумные люди. Давайте выпьем.

Александр покачал головой:

– Я поел и выпил чай. Я чувствую себя настолько хорошо, насколько это возможно.

Он был не в состоянии держаться прямо.

– Хочу с вами немного поговорить.

– Похоже, вы хотите услышать от меня ложь, но я не могу лгать. Пусть даже вы заморозите меня. – Он сделал вид, что щурится, а на самом деле у него просто закрывались глаза.

– Майор, мы спасли вам жизнь.

С огромным усилием Александр вновь открыл глаза:

– Да, но почему? Вы спасли меня, потому что поверили в мою невиновность?

Слонько пожал плечами:

– Слушайте, это так просто. – Он пододвинул к Александру лист бумаги. – Все, что от вас требуется, – это подписать данный документ, в котором говорится, что вы признаете факт сохранения вашей жизни. Вас сошлют в Сибирь, и вы будете спокойно жить вдали от войны. Вас это устраивает?

– Не знаю, – ответил Александр. – Но я ничего не подпишу.

– Придется подписать, майор. Вы наш пленник. Вам придется делать то, что вам велят.

– Мне нечего добавить к тому, что я вам уже сказал.

– Не добавляйте, просто подпишите.

– Я не поставлю свое имя ни под какой бумагой.

– И какое же имя? – спросил вдруг Слонько. – Вы хотя бы знаете?

– Очень хорошо, – сказал Александр, и его голова качнулась вперед.

– Не могу поверить, что вы заставляете меня пить в одиночестве, майор. По-моему, это невежливо.

– Может, вам не стоит пить, товарищ Слонько. Легко оказаться на краю пропасти.

Слонько поднял глаза, долго и пристально смотрел на Александра и наконец с расстановкой произнес:

– Знаете, когда-то давно я знал женщину, очень красивую женщину, пристрастившуюся к выпивке.

Никакого ответа от Александра не требовалось, и он молчал.

– Да. Это было нечто. Она была очень смелой, но ужасно страдала от отсутствия спиртного в тюрьме. Когда мы забрали ее на допрос, она была пьяна. Только через несколько дней она протрезвела, и у нас был долгий разговор. Я предложил ей выпить, и она выпила, а затем я дал ей лист бумаги на подпись, и она с благодарностью подписала. Она хотела от меня только одного… Знаете чего?

Александр с трудом покачал головой. Вот когда он услышал фамилию Слонько!

– Спасти ее сына. Она просила лишь об этом. Спасти ее единственного сына – Александра Баррингтона.

– Как мило с ее стороны, – заметил Александр.

Он сжал руки, чтобы они не дрожали, и приказал телу не двигаться. Ему хотелось стать стулом, партой, школьной доской. Ему не хотелось быть оконным стеклом, дребезжащим на мартовском ветру. В любой момент это стекло готово было выпасть из рамы. Как витраж в церкви в Лазареве.

– Позвольте узнать, майор, – осушив стакан и ставя его на деревянный стол, дружелюбно начал Слонько, – о чем вы сами попросили бы перед казнью?

– Выкурить сигарету.

– Не помиловать вас?

– Нет.

– Вы знаете, что ваш отец тоже умолял меня о снисхождении к вам?

Александр побледнел.

– Ваша мать умоляла меня трахнуть ее, но я отказался, – произнес Слонько по-английски, помолчал, а потом улыбнулся. – Сначала.

Александр стиснул зубы. Больше ничто в нем не шевельнулось.

– Вы говорите со мной, товарищ? – спросил он по-русски. – Потому что я говорю только по-русски. Меня пытались заставить учить в школе французский, но, боюсь, языки мне не давались.

После этого он ничего не говорил. У него пересохло во рту.

– Хочу снова спросить вас, – сказал Слонько. – Спросить терпеливо и вежливо. Вы Александр Баррингтон, сын Джейн и Гарольда Баррингтон?

– Отвечу вам терпеливо и вежливо, – терпеливо и вежливо произнес Александр, – хотя меня об этом спрашивали уже сто пятьдесят раз. Нет.

– Но, майор, зачем человеку, рассказавшему нам об этом, лгать? Откуда он мог взять эту информацию? Он знал такие подробности о вашей жизни, каких никто не мог знать.

– Где этот человек? – поинтересовался Александр. – Мне бы хотелось увидеть его, спросить, точно ли он говорил обо мне. Я уверен, он ошибся.

– Нет, он уверен, что вы Александр Баррингтон.

Александр заговорил громче:

– Если он так уверен, пусть опознает меня. Он честный товарищ – тот человек, о котором вы говорите? Порядочный советский гражданин? Он не предатель, он не пренебрег своей страной? Он служил ей верно, как я? Он был награжден, никогда не уклонялся от сражения, каким бы неравным, каким бы тяжелым оно ни было? Человек, о котором вы говорите, пример для всех нас, да? Дайте мне встретиться с образцом нового советского сознания. Пусть он посмотрит на меня, укажет на меня пальцем и скажет: «Это Александр Баррингтон». – Александр улыбнулся. – И тогда посмотрим.

Теперь настала очередь Слонько побледнеть.

– Я приехал из Ленинграда, чтобы поговорить с вами как с разумным человеком, – прошипел он, теряя свое фальшивое дружелюбие, щуря глаза и скаля зубы.

– И я, безусловно, рад поговорить с вами. – Александр чувствовал, как потемнели его темные глаза. – Как всегда, рад побеседовать с ревностным советским следователем, который ни перед чем не остановится, доискиваясь до правды. И я хочу помочь вам. Приведите сюда моего обвинителя. Давайте раз и навсегда проясним это дело. – Александр поднялся и с угрожающим видом сделал шаг к столу. – А когда мы это выясним, я хочу, чтобы мне вернули мое обесчещенное имя.

– И какое это будет имя, майор?

– Мое законное имя: Александр Белов.

– Вы знаете, что похожи на свою мать? – вдруг спросил Слонько.

– Моя мать давно умерла. От тифа. В Краснодаре. Наверняка ваши шпики сообщили вам об этом.

– Я говорю о вашей настоящей матери. Женщине, которая ради стопки водки отсасывала у любого надзирателя.

Александр и глазом не моргнул:

– Интересно. Но думаю, моя мать, жена простого крестьянина, ни разу не видела надзирателя.

Слонько плюнул и вышел.

Рядом с Александром встал охранник. Это был не ефрейтор Иванов. Александр хотел лишь закрыть глаза и заснуть. Но всякий раз, когда он закрывал глаза, охранник тыкал ему в подбородок прикладом винтовки, чтобы разбудить. Александру приходилось учиться спать с открытыми глазами.

Холодное солнце село, и в комнате стало темно. Ефрейтор включил яркий фонарь и стал светить в лицо Александру. Стал более жестко действовать прикладом. Когда он в третий раз попытался сунуть дуло в глотку Александру, тот схватился за дуло, вывернул его из рук охранника и направил на того. Возвышаясь над ефрейтором, он сказал:

– Тебе надо лишь не давать мне спать. Более жесткие меры не требуются. Можешь это сделать?

– Отдай винтовку!

– Отвечай!

– Да, могу.

Александр вернул охраннику оружие. И тот, забрав винтовку, двинул Александра по лбу ее прикладом. Александр вздрогнул, у него потемнело в глазах, но он не издал ни звука. Охранник вышел из классной комнаты и вскоре вернулся с подменой, ефрейтором Ивановым, который сказал:

– Давайте, майор, закрывайте глаза. Когда они войдут, я заору и вы откроете глаза, да?

– Сразу же, – с благодарностью ответил Александр и закрыл глаза, сидя на очень неудобном стуле с низкой спинкой без подлокотников.

Он надеялся, что не свалится со стула.

– Вот этим они и занимаются, знаете ли, – слышал он голос Иванова. – День и ночь не дают спать, не кормят, держат нагишом в сырости, холоде и темноте, пока человек не сломается, не назовет белое черным и не подпишет их долбаную бумагу.

– Черное – это белое, – не открывая глаз, произнес Александр.

– Ефрейтор Борис Майков подписал их чертовую бумагу, – сказал Иванов. – Вчера его расстреляли.

– А что другой? Успенский?

– Его вернули в лазарет. До них дошло, что у него одно легкое. Ждут, когда умрет. Зачем тратить на него пулю?

Александр был так изможден, что не мог говорить. Иванов понизил голос:

– Майор, я слышал, как несколько часов назад Слонько спорил с Миттераном. Он сказал Миттерану: «Не беспокойся. Я расколю его, или он умрет». – Александр промолчал, но слышал, как Иванов шепотом говорит: – Не дайте им сломать вас, майор.

Александр не ответил. Он спал.

Ленинград, 1935 год

В Ленинграде Баррингтоны нашли две небольшие комнаты в коммунальной квартире обветшалого дома постройки XIX века. Пятнадцатилетний Александр пошел в новую школу, распаковал свои немногочисленные книги и одежду. Гарольд нашел работу плотника на мебельной фабрике. Джейн сидела дома и пила. Александр старался реже бывать в двух комнатах, которые они называли домом. Бóльшую часть времени он проводил в прогулках по Ленинграду, который нравился ему больше Москвы. Оштукатуренные здания пастельных тонов, белые ночи, река Нева. Ленинград, с его историей, садами, дворцами, широкими бульварами и малыми реками и каналами, пересекающими не знающий сна город, представлялся Александру полным романтики.

В шестнадцать, как и было положено, он встал на военный учет как Александр Баррингтон. Это был мятеж. Он не стал менять имя.

В коммунальной квартире Баррингтоны старались держаться особняком, но они так мало могли дать друг другу, не говоря уже о чужих людях. Однако супружеская пара со второго этажа, Светлана и Владимир Виссельские, искали их расположения. Виссельские жили в одной комнате с матерью Владимира и поначалу были просто очарованы Баррингтонами, хотя немного завидовали тому, что у них две комнаты. Владимир был дорожным инженером, Светлана работала в библиотеке, постоянно напоминая Джейн, что и для нее там найдется работа. Джейн получила работу в библиотеке, но была не в состоянии вставать по утрам и идти на службу.

Александру нравилась Светлана. Ей было под сорок. Она хорошо одевалась, была привлекательной и остроумной. Александру было приятно, что она разговаривала с ним почти как со взрослым. Летом 1935 года ему нечем было заняться. Испытывая финансовые трудности, его родители не сняли дачу. Лето в городе без возможности завести новых друзей не особо привлекало Александра, и ему оставалось только днем бродить по городу, а по ночам читать. Он записался в библиотеку, где работала Светлана, и частенько сидел там, просто разговаривая с ней и лишь время от времени читая. Нередко они вместе шли домой.

Под влиянием Светланы его мать немного оживилась, но вскоре снова начала пить.

Александр все больше времени стал проводить в библиотеке. Когда они вместе возвращались домой, Светлана предлагала ему сигарету, и в конце концов он попробовал. Она предлагала ему выпить водки, но он упорно отказывался. Он думал, что сможет в любой момент отказаться от сигарет, но постепенно стал предвкушать их горьковатый вкус на губах. То, как действовала на него водка, ему не нравилось, а вот сигареты успокаивали его юношеское возбуждение.

Однажды они вернулись домой раньше обычного. Мать лежала в отключке в своей комнате. Они пошли в его комнату немного посидеть, а потом Светлане надо было идти к себе. Она предложила Александру сигарету, пододвигаясь на диване ближе к нему. Какое-то время он смотрел на Светлану, спрашивая себя, правильно ли истолковал ее намерения, а потом она вынула сигарету изо рта и сунула ему в рот, прикоснувшись губами к его щеке.

– Не беспокойся, – сказала она. – Я не кусаюсь.

Значит, он правильно ее понял.

Ему было шестнадцать, и он был готов.

– Боишься? – потянувшись губами к его рту, спросила она.

– Я – нет, – ответил он, бросая на пол сигарету и зажигалку. – А вот вы должны.

Они провели на диване два часа, после чего Светлана выскользнула из комнаты и пошла по коридору нетвердой походкой человека, вступающего в битву с мыслью о легкой победе, но после схватки бредущего прочь, потеряв все свое оружие.

Она проковыляла мимо Гарольда, вернувшегося домой с работы и кивнувшего Светлане в коридоре со словами:

– Не хотите остаться на обед?

– Обеда нет, – слабым голосом ответила Светлана. – Ваша жена все еще спит.

Александр с улыбкой закрыл дверь в свою комнату.

Гарольд приготовил обед для себя и Александра, который уединился в своей комнате, делая вид, что читает, а на самом деле просто дожидался завтра.

Завтра никак не наступало.

Очередной день со Светланой, и еще один, и еще один.

Целый летний месяц ранними вечерами она встречалась с Александром.

Он наслаждался Светланой. Ей всегда удавалось в точности объяснить, что именно ему следует делать, чтобы доставить ей удовольствие, и он ни разу не обманул ее ожиданий. Все, что он узнал о терпении и настойчивости, он узнал от нее. В сочетании с его собственной природной склонностью доводить любое дело до конца это приводило к тому, что Светлана все раньше и раньше уходила с работы. Он был польщен. Лето пролетало незаметно.

В выходные, когда Светлана приходила с мужем в гости к Баррингтонам и они с Александром никак не проявляли свою близость, сексуальное напряжение казалось ему почти самоцелью.

Потом Светлана начала выспрашивать его о проведенных вне дома вечерах.

Беда была в том, что теперь, когда Александр попробовал сладких яблок по ту сторону забора, ему захотелось быть по ту сторону, но не только со Светланой.

С радостью продолжая отношения с ней, он проводил бы время с девушками своего возраста, но однажды в воскресенье вечером, когда все пятеро ужинали картошкой с селедкой, Владимир, муж Светланы, сказал, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Думаю, моей Светочке нужна вторая работа. В библиотеке ее, очевидно, перевели на полставки.

– Но когда же она будет навещать мою жену? – положив себе в тарелку еще картошки, поинтересовался Гарольд.

Все они сидели за небольшим столом в комнате родителей Александра.

– Ты меня навещаешь? – спросила Джейн у Светланы, и на миг за столом повисла тишина. – Ну конечно. Каждый день. Я вижу тебя днем.

– Наверное, вы, девчонки, классно проводите время, – сказал Владимир. – Она всегда приходит домой в таком прекрасном настроении. Не знай я ее так хорошо, то подумал бы, что она завела какой-то бурный роман. – Он рассмеялся, как мужчина, которому сама мысль об интрижке жены кажется восхитительно абсурдной.

Светлана откинула голову и тоже рассмеялась. Даже Гарольд хохотнул. Только Джейн и Александр сидели с каменными лицами. Оставшуюся часть обеда Джейн не проронила ни слова, только напивалась все больше и больше. Вскоре она заснула на диване, а остальные убирали со стола. На следующий день, когда Александр пришел домой, он застал трезвую и хмурую мать, ожидавшую сына в его комнате.

– Я отослала ее, – сказала она сыну, когда он вошел и бросил на пол пакет с библиотечными книгами и свою куртку, встав перед матерью со сложенными на груди руками.

– Ладно.

– Что ты делаешь, Александр? – тихо спросила она.

Он догадался, что она плакала.

– Не знаю, мама? А что делаешь ты?

– Александр…

– Что тебя тревожит?

– То, что я не слежу за своим сыном, – ответила она.

– И тебя это волнует?

– Не хочу, чтобы было слишком поздно, – произнесла она тонким взволнованным голосом. – Я знаю, это моя вина. В последнее время я не слишком… – Она замолчала. – Но что бы ни происходило в нашей семье, ей больше нельзя сюда приходить, если она хочет скрыть это от своего мужа.

– Будто ты скрываешь от своего то, чем занимаешься днем?

– Будто ему есть до этого дело, – возразила Джейн.

– Будто Владимиру есть до нее дело, – бросил Александр.

– Перестань! – воскликнула она. – Какой в этом смысл? Встряхнуть меня?

– Мама, я знаю, ты не поверишь, но это не имеет к тебе ни малейшего отношения.

– Александр, мне действительно в это очень трудно поверить, – с горечью сказала Джейн. – Ты, такой красивый парень, говоришь мне, что не смог найти себе молодую девушку взамен женщины почти моего возраста, к тому же моей подруги?

– Кто сказал, что не смог? И могла бы эта школьница отучить тебя от выпивки?

– О, вижу, это все же имеет ко мне какое-то отношение! – Она так и не поднялась с дивана, пока Александр стоял перед ней со скрещенными на груди руками. – Ты в это намерен превратить свою жизнь? Стать игрушкой для скучающих взрослых женщин?

Александр почувствовал, что выходит из себя, и стиснул зубы. Мать чересчур его раздражала.

– Отвечай! – громко потребовала она. – Ты этого хочешь?

– Чего? – так же громко произнес он. – Тебе кажется, у меня много более привлекательных вариантов? Что в этом тебе кажется таким отталкивающим?

– Не забывайся! – Джейн подскочила. – Я все же твоя мать!

– Тогда поступай как моя мать! – прокричал он.

– Я заботилась о тебе!

– И посмотри, куда это нас завело. Баррингтоны обустраивают свою жизнь в Ленинграде, а ты тратишь на водку половину папиного заработка, и тебе все мало. Ты продала украшения, продала книги, шелк и белье. Что осталось, мама? Что еще ты можешь продать?

Впервые в жизни Джейн отвесила Александру пощечину. Он понимал, что заслужил ее, но не смог сдержаться:

– Мама, ты хочешь предложить мне решение. Хочешь сказать мне, что делать, после того как месяцами не разговаривала со мной. Оставь, я не стану слушать. Тебе придется стать лучше. – Он помолчал. – Перестань пить.

– Сейчас я трезвая.

– Тогда давай завтра поговорим.

Но назавтра она напилась.

Возобновились занятия в школе. Александр познакомился с девочкой по имени Надя. Однажды Светлана встретила его у дверей школы. Он смеялся вместе с Надей. Извинившись перед ней, Александр пошел со Светланой по улице.

– Александр, я хочу поговорить с тобой. – Они дошли до небольшого сквера и сели на скамейку под осенними деревьями. – Твоя мать знает, верно?

– Да. – Он откашлялся. – Послушай… так или иначе, нам надо расстаться.

– Расстаться?

Она произнесла это слово так, будто оно ни разу не приходило ей на ум.

Он с удивлением взглянул на нее.

– Нет, не надо! – воскликнула она. – Ради чего?

– Светлана…

– Александр, неужели не понимаешь? – Она задрожала и взяла его за руку. – Это просто испытание для нас.

Он отнял свою руку:

– Это испытание, которое мне не выдержать. Не знаю, о чем ты думала. Я школьник. Мне шестнадцать. Ты замужняя женщина тридцати девяти лет. Сколько, по-твоему, это могло продолжаться?

– Когда мы начинали, – хриплым голосом произнесла она, – я не думала об этом.

– Ладно.

– Но теперь…

Он опустил глаза.

– Ох, Света…

Она встала со скамейки. Хриплый всхлип, вырвавшийся из ее груди, обжег Александру легкие, словно он вдохнул в себя ее несчастную одержимость им.

– Разумеется. Я нелепа. – Она ловила ртом воздух. – Ты прав. Конечно. – Она попыталась улыбнуться. – Может быть, в последний раз? – прошептала она. – В память о старых временах? Чтобы по-человечески попрощаться?

Вместо ответа Александр опустил голову.

Отступив от него на шаг, она взяла себя в руки и произнесла как можно более спокойно:

– Александр, идя по жизни, помни о том, что у тебя есть удивительный дар. Не расточай его понапрасну, не раздавай бездумно, не принимай как должное. Это твое оружие, которое будет с тобой до конца твоих дней.

Больше они не виделись. Александр записался в другую библиотеку. Владимир и Светлана перестали у них бывать. Поначалу Гарольд интересовался, почему они больше не приходят, но вскоре забыл о них. Александр знал, что отец с его неустроенной внутренней жизнью вряд ли стал бы беспокоиться, почему не видит больше людей, которые ему не очень-то нравились.

Наступила зима. 1935 год сменился 1936-м. Они с отцом встретили Новый год вдвоем. Пошли в местную пивную, где отец заказал Александру стакан водки и попытался поговорить с ним. Их разговор вышел кратким и вымученным. Гарольд Баррингтон, будучи по-своему разумным и дерзким, не обращал внимания на сына и жену. Александр не понимал тот мир, в котором жил отец, и не мог понять, даже если бы мог. Он знал, что отец хотел бы, чтобы сын был на его стороне, понимал его, верил в него, как верил в детстве. Но Александр был уже не способен на это. Время идеализма прошло. Осталась только жизнь.

Утрата одной комнаты, 1936 год

Ну сколько можно было терпеть все это?

Одним темным январским утром в субботу на их пороге появился невысокий человек из домоуправления в компании еще двоих с чемоданами и помахал бумажкой, извещающей Баррингтонов, что они должны освободить одну из своих комнат для другой семьи. У Гарольда не было сил спорить. Джейн была пьяна и не возражала. Только Александр попытался возразить. Но это было бесполезно. Жаловаться было некому.

– Не говорите, что это несправедливо, – сказал Александру ухмыляющийся домоуправ. – У вас на троих две прекрасные комнаты. Их двое, и у них нет жилья. Она беременна. Где ваш социалистический дух, товарищ, будущий комсомолец?

Александр с Гарольдом перенесли кровать Александра, его маленький комод, книжный стеллаж и вещи. Александр поставил свою кровать у окна, а комодом и стеллажом сердито отгородился от родителей. Когда отец спросил, расстроен ли Александр, тот огрызнулся:

– Я мечтал в шестнадцать лет жить с вами в одной комнате. Я знаю, вы тоже не нуждаетесь в личном пространстве.

Они говорили по-английски, используя слово, которого не было в русском языке и обозначало личное пространство.

Проснувшись на следующее утро, Джейн пожелала узнать, что делает Александр в их комнате. Было воскресенье.

– Я здесь навеки поселился, – сказал Александр и вышел.

Он сел на поезд до Петергофа и один гулял по парку, смущенный и сердитый.

Чувство, сопровождавшее Александра в его юной жизни, что он пришел на эту землю для чего-то особенного, не покинуло его, но растворилось внутри его, заполнило его кровеносные сосуды. Оно больше не пульсировало в его теле. Александр теперь не знал, к чему нужно стремиться, его переполняло отчаяние.

«Я мог бы пережить это, если бы только продолжал считать, что после детства, после юности что-то в этой жизни будет моим, то, что я смогу сделать своими руками, и, совершив это, я сказал бы: я сделал это со своей жизнью. Я сделал свою жизнь такой».

Надежда.

Она покинула Александра в то ясное солнечное воскресенье, и пропала его целеустремленность.

Конец, 1936 год

Гарольд перестал приносить в дом водку.

– Папа, а ты не думаешь, что мама сможет доставать водку другими путями?

– На что? У нее нет денег.

Александр не сказал отцу о тысячах американских долларов, привезенных из Америки и припрятанных ею.

– Перестаньте говорить обо мне так, словно меня здесь нет! – прокричала Джейн.

Они с удивлением посмотрели на нее. Впоследствии Джейн стала красть деньги из карманов Гарольда и покупать на них водку. Гарольду пришлось держать деньги вне дома. Потом Джейн застукали в чужой комнате, где она рылась в вещах людей, успев захмелеть от найденных ею французских духов.

Александр опасался, что следующим естественным шагом матери будет растрачивание на выпивку денег, привезенных из Америки. Это прекратится, лишь когда кончатся все деньги. Сначала советские рубли, накопленные ею на службе в Москве, затем американские доллары. Мать вполне может за год потратить все свои доллары на водку, покупая ее на черном рынке. Она потратит деньги, и что потом?

Без этих денег он пропадет.

Александру надо было, чтобы мать какое-то время продержалась в трезвом состоянии, разрешив ему спрятать деньги вне дома. Он знал: если она обнаружит, что он взял их без ее разрешения, то впадет в истерику и Гарольд узнает о ее предательстве. Если Гарольд узнает, что его жена не доверяла ему с момента их отъезда из Соединенных Штатов, не доверяла, когда любила и уважала его, не верила в его устремления, идеалы и мечты, которые, как он считал, она разделяла с ним с самого начала, – если он об этом узнает, то, как чувствовал Александр, не оправится. А он не хотел отвечать за будущее отца, он хотел лишь иметь деньги, которые помогли бы ему устроить собственное будущее. Этого же хотела его трезвая мать. Он знал об этом. В трезвом состоянии она позволит ему спрятать деньги. Весь фокус заключался в том, чтобы привести ее в трезвое состояние.

Как-то Александр промучился два выходных дня, пытаясь удержать мать от выпивки. Она в приступе ярости осыпала его бранью и изливала на него свою желчь. В конце концов даже Гарольд не выдержал:

– Ради бога, дай ей выпить и скажи, чтобы заткнулась!

Но Александр не дал ей выпить. Он сидел рядом с ней, вслух читал ей Диккенса по-английски, Пушкина по-русски. Он читал ей самые смешные рассказы Зощенко. Он кормил ее супом с хлебом, угощал кофе. Он клал ей на голову мокрые холодные полотенца, но она продолжала ругаться. В один из спокойных моментов Гарольд спросил у Александра:

– Что она имела в виду, говоря о тебе и Светлане?

– Папа, разве ты до сих пор не понял, что нельзя слушать ее бред?

– Да-да, конечно, – в задумчивости пробормотал Гарольд, отходя от Александра, хотя и недалеко, потому что в узкой комнате идти было некуда.

В понедельник, пока отец был на работе, Александр пораньше ушел из школы и весь день уговаривал мрачную и жалкую трезвую мать спрятать ее деньги в надежном месте. Александр пытался объяснить ей, сначала терпеливо и спокойно, а затем нетерпеливо и с криками, что если, упаси бог, с ними что-нибудь случится и их арестуют…

– Не говори чепухи, Александр! Зачем им нас арестовывать? Мы советские люди. Мы живем небогато, но мы и не должны жить лучше других русских. Мы приехали сюда разделить их судьбу.

– И мы делаем это достойно, – сказал Александр. – Мама, подумай сама. Что, по-твоему, случилось с другими иностранцами, жившими с нами в Москве? – Он помолчал, и мать задумалась. – Даже если я ошибаюсь, нам не повредит проявить предусмотрительность и спрятать деньги. Так сколько денег осталось?

Немного подумав, Джейн сказала, что не знает. Она разрешила Александру пересчитать деньги. Там было десять тысяч долларов и четыре тысячи рублей.

– Сколько долларов ты привезла с собой из Америки?

– Не знаю. Может быть, семнадцать тысяч. Может быть, двадцать.

– О-о, мама!

– Что такое? Часть этих денег ушла на покупку апельсинов и молока в Москве, или ты уже забыл?

– Не забыл, – усталым голосом ответил Александр.

Интересно, сколько ушло на апельсины и молоко? Пятьдесят долларов? Сто?

Джейн, куря и наблюдая за Александром, прищурила глаза:

– Если я разрешу тебе спрятать деньги, ты позволишь мне в знак благодарности выпить стопочку?

– Да. Только одну.

– Конечно. Все, что мне надо, – это маленькая стопочка. Знаешь, когда я трезвая, то чувствую себя гораздо лучше. Всего пара глотков в этом взвинченном состоянии не помешает мне остаться трезвой. Понимаешь?

Он хотел спросить мать, до какой степени наивным она его считает, но промолчал.

– Хорошо, – сказала Джейн. – Давай с этим покончим. Где ты намерен спрятать деньги?

Александр предложил вклеить деньги в задний переплет книги, достав одну из добротных материнских книг в твердом переплете и наглядно объяснив свою идею.

– Если отец обнаружит, он ни за что тебе не простит.

– Это будет дополнением к списку вещей, которых он мне не простит. Давай, мама. Мне пора в школу. Когда книга будет готова, я отнесу ее в библиотеку.

Джейн уставилась на книгу, предложенную Александром. Это был ее старый экземпляр «„Медного всадника“ и других поэм» Пушкина.

– Почему бы не вклеить деньги в Библию, привезенную из дома?

– Потому что, если в ленинградской библиотеке обнаружат книгу Пушкина, это никого не насторожит. А вот Библия на английском языке в русской библиотеке может и насторожить. – Он улыбнулся. – Разве нет?

Джейн улыбнулась в ответ:

– Александр, прости, что доставляю вам неприятности. – (Он опустил голову.) – Не хочу больше говорить об этом с твоим отцом, поскольку у него уже не хватает терпения, но у меня в семейной жизни масса проблем.

– Мы знаем. Мы заметили. – Она обняла сына, и Александр похлопал ее по спине. – Ш-ш-ш. Все в порядке.

– Эти деньги, Александр, – подняв на него взгляд, сказала Джейн, – думаешь, они тебе помогут?

– Не знаю. Лучше иметь их, чем не иметь.

Он взял с собой книгу и после занятий зашел в Ленинградскую публичную библиотеку. В заднем помещении пушкинского отдела, где в несколько рядов стояли стеллажи, Александр нашел место на нижней полке и поставил свою книгу между двумя научного вида томами, которые не перерегистрировались с 1927 года. Он подумал, что это хорошая гарантия того, что его книгу тоже не станут перерегистрировать. Но все же место не казалось ему вполне надежным. Жаль, что не нашлось тайника получше.

Когда в тот вечер Александр вернулся домой, мать была снова пьяна, никак не проявляя своей привязанности к сыну, смешанной с раскаянием, которое он видел в ее глазах утром. Он молча поел с отцом, слушая радио.

– В школе все хорошо?

– Да. Отлично, папа.

– У тебя есть друзья?

– Конечно.

– Среди девочек тоже есть друзья?

Отец пытался завязать разговор.

– Да, среди девочек тоже.

Отец откашлялся:

– Красивые русские девочки?

Улыбнувшись, Александр спросил:

– По сравнению с кем?

– Красивым русским девочкам нравится мой мальчик? – осторожно спросил Гарольд и улыбнулся.

Александр пожал плечами:

– Да, я им нравлюсь.

– Помню, как вы с Тедди тусовались с той девочкой, как там ее?

– Белинда.

– Да! Белинда. Она была симпатичная.

– Папа, нам было по восемь, – рассмеялся Александр. – Да, она была симпатичной для восьмилетней девчонки.

– Как же она была в тебя влюблена!

– А как был влюблен в нее Тедди.

– К этому сводятся все взаимоотношения людей на земле Господа.

Они вышли в пивную.

– Я немного скучаю по нашему дому в Баррингтоне, – признался Гарольд Александру. – Но лишь потому, что я не жил достаточно долго в других условиях. Так долго, чтобы мое сознание изменилось и я стал личностью, которой мне надлежит быть.

– Ты жил в новых условиях достаточно долго. Вот почему ты скучаешь по Баррингтону.

– Нет. Знаешь, что я думаю, сын? Думаю, здесь это так хорошо не работает, потому что мы в России. Полагаю, в Америке коммунизм был бы более успешным. – Он просительно улыбнулся Александру. – Ты не согласен?

– О-о, папа, ради бога!

Гарольд не хотел больше об этом говорить.

– Не важно. Схожу ненадолго к Лео. Хочешь пойти со мной?

Альтернатива была: либо вернуться домой в комнату со спящей в полуобморочном состоянии матерью, либо сидеть в прокуренной комнате с друзьями-коммунистами отца, толкующими неясные места из «Капитала».

Александру хотелось побыть с отцом, но наедине. Он вернулся домой к матери. Ему хотелось побыть наедине с кем-нибудь.

На следующее утро, когда Гарольд и Александр готовились начать новый день, Джейн, не до конца протрезвев после вчерашнего вечера, взяла Александра за руку:

– Задержись, сынок, мне надо поговорить с тобой.

После ухода Гарольда Джейн торопливо проговорила:

– Собери свои вещи. Где та книга? Надо сбегать и принести ее.

– Для чего?

– Мы с тобой едем в Москву.

– В Москву?

– Да. Мы доберемся туда к вечеру. Завтра с утра я отвезу тебя в консульство. Ты останешься там, пока они не свяжутся с Государственным департаментом в Вашингтоне. А потом тебя отправят домой.

– Что?

– Александр, да. Я позабочусь о твоем отце.

– Ты не в состоянии позаботиться даже о себе.

– Не беспокойся обо мне, – сказала Джейн. – Моя судьба предрешена. А у тебя все еще впереди. Позаботься о себе. Твой отец ходит на собрания. Он думает, что, играя со взрослыми, избежит наказания. Но у них есть его номер. И мой номер у них тоже есть. А у тебя, Александр, номера нет. Я должна отправить тебя отсюда.

– Я не поеду без тебя или папы.

– Разумеется, поедешь. Твоему отцу и мне никогда не разрешат вернуться. Но ты вполне сможешь вернуться домой. Я знаю, в Америке сейчас трудно, работы не хватает, но ты будешь свободным, у тебя вся жизнь впереди, так что поедем. И перестань спорить! Я твоя мама. Я знаю, что делаю.

– Мама, ты везешь меня в Москву, чтобы сдать американцам?

– Да. До окончания школы за тобой присмотрит тетя Эстер. Государственный департамент договорится, чтобы она встретила твой корабль в Бостоне. Тебе всего шестнадцать, Александр, консульство тебе не откажет.

В свое время Александр был очень близок с сестрой своего отца. Она обожала его, но жестоко ругалась с Гарольдом по поводу сомнительного будущего Александра в Советском Союзе, и с тех пор они не разговаривали и не переписывались.

– Мама, есть два момента. Когда мне исполнилось шестнадцать, меня поставили на воинский учет. Помнишь? Воинская обязанность. Таким образом я стал советским гражданином. У меня есть паспорт, доказывающий это.

– Консульство не обязано об этом знать.

– Знать об этом – их дело. Но второй момент… – Александр замолчал. – Я не могу уехать, не попрощавшись с отцом.

– Напиши ему письмо.

Поезд шел долго. У Александра было двенадцать часов, чтобы подумать. Непонятно было, как удалось матери за все это время обойтись без выпивки. Когда они прибыли на Ленинградский вокзал в Москве, у нее сильно дрожали руки. Была ночь, они устали и были голодны. Им негде было спать и нечего было есть. В конце апреля стояла теплая погода, и они поспали на скамейке в парке Горького. Александр со сладкой тоской вспоминал, как они с друзьями играли в этом парке в хоккей на льду.

– Мне нужно выпить, Александр, – прошептала Джейн. – Надо выпить, чтобы снять напряжение. Побудь здесь, я скоро вернусь.

– Мама, – сказал Александр, крепко удерживая ее за руку, – если ты уйдешь, я вернусь на вокзал и сяду на ближайший поезд до Ленинграда.

Глубоко вздохнув, Джейн пододвинулась к Александру, указывая на свои колени:

– Ложись, сынок. Поспи немного. Завтра у нас долгий день.

Александр положил голову на плечо матери и вскоре заснул.

На следующее утро им пришлось ждать около часа у ворот консульства, прежде чем к ним вышел человек и сказал, что они не могут войти. Джейн назвала свое имя и показала письмо с изложением ситуации сына. Они с тревогой ожидали еще два часа, наконец появился охранник и сообщил, что консул не в состоянии им помочь. Джейн умоляла, чтобы ее впустили всего на пять минут. Охранник покачал головой, говоря, что ничего не может сделать. Александру пришлось сдерживать мать. В конечном итоге он отвел ее в сторону и вернулся, чтобы поговорить с охранником. Тот извинился и сказал по-английски:

– Мне жаль. Если хотите знать, они изучали ваш вопрос. Но дело вашего отца и вашей матери было отослано назад в Государственный департамент в Вашингтоне. – Он помолчал. – Ваше тоже. Будучи советским гражданином, вы перестаете быть под нашей юрисдикцией. Они ничего больше не могут сделать.

– А как на счет политического убежища?

– На каком основании? Знаете, сколько советских людей приходит сюда, прося политического убежища? Каждый день – десятки. По понедельникам – около сотни. Мы находимся здесь по приглашению советского правительства. И мы хотим поддерживать связи с советским обществом. Начни мы принимать ваших людей, долго ли нам разрешат здесь оставаться? Вы стали бы последним. Как раз на прошлой неделе мы смягчились и пропустили к нам овдовевшего русского отца с двумя маленькими детьми. У отца были родственники в Соединенных Штатах, и он сказал, что найдет работу. У него была востребованная специальность электрика. Однако разразился дипломатический скандал. Нам пришлось ему отказать. – Охранник помолчал. – Вы не электрик, нет?

– Нет, – ответил Александр. – Но я американский гражданин.

Охранник покачал головой:

– Но вы же знаете, что в армии нельзя служить двум начальникам.

Александр знал, но попытался еще раз:

– У меня есть родственники в Америке. Я буду жить у них. И я могу работать. Я буду шофером такси. Я могу продавать что-нибудь на углу улицы. Могу стать фермером. Могу валить деревья. Буду делать все, что потребуется.

– Дело не в вас. – Охранник понизил голос. – Дело в ваших родителях. Они слишком заметны, чтобы вовлекать в это консульство. Приехав сюда, они подняли чересчур много шума. Хотели, чтобы все о них узнали. Вашим родителям следовало дважды подумать, прежде чем отказываться от гражданства США. Зачем было спешить? Сначала нужно было увериться в правильности решения.

– Мой отец был уверен, – сказал Александр.

Поездка из Москвы заняла столько же времени, что и поездка в Москву. Почему же по ощущениям она длилась в десять раз дольше? Мать молчала. За окном тянулись плоские унылые поля.

Джейн откашлялась:

– Я отчаянно хотела родить ребенка. Ты появился только через десять лет, после четырех выкидышей. В год твоего рождения в Бостон ворвалась эпидемия испанки, от которой умерли тысячи людей, включая мою сестру, родителей и брата твоего отца и многих наших близких друзей. Все наши знакомые кого-то потеряли. Я пошла к врачу на прием, потому что плохо себя чувствовала, с ужасом думая, что, возможно, у меня этот ужасный грипп. Врач сказал, что я беременна. Я сказала: как это возможно, мы заболеем, мы отказались от семейного наследства, мы разорены, где мы будем жить, как нам сохранить здоровье, а врач взглянул на меня и сказал: «Ребенок сам принесет свою еду». – Она взяла Александра за руку, и он не отнял руки. – Ты, сынок, ты принес собственную еду. Мы с Гарольдом это почувствовали. Когда ты родился, Александр, когда ты родился, была поздняя ночь, и ты явился так неожиданно, что не было времени ехать в больницу. Приехал врач и принял тебя в нашей кровати, говоря, что ты, похоже, очень торопишься начать жить. Ты был самым крупным младенцем в его практике, и я до сих пор помню, что, когда мы сказали ему, что назовем тебя Энтони Александр в честь прадеда, он поднял тебя, такого красного и темноволосого, и воскликнул: «Александр Великий!» Потому что ты был таким большим, понимаешь? – Джейн помолчала. – Ты был таким красивым мальчиком, – прошептала она.

Александр отнял свою руку и отвернулся к окну.

– Мы возлагали на тебя необычайные надежды. О каком только будущем для тебя мы не мечтали, прогуливаясь по Бостонскому пирсу с тобой в коляске. Все пожилые леди останавливались поглядеть на ребенка с черными волосами и блестящими глазами.

Мимо окон пролетали унылые поля.

– Спроси своего отца, спроси его, когда представится случай, было ли все это в его мечтах о судьбе единственного сына.

– Просто я не принес достаточно еды, да, мама? – произнес Александр, у которого были такие черные волосы и такие блестящие глаза.