Онлайн чтение книги Татьяна и Александр Tatiana and Alexander
Глава 3

Морозово, 1943 год

Мэтью Сайерз появился у койки Александра около часа ночи, констатируя очевидный факт:

– Ты все еще здесь. – Он помолчал. – Может быть, тебя не заберут.

Американец доктор Сайерз был неизменным оптимистом.

Александр покачал головой:

– Ты положил в ее рюкзак мою медаль Героя Советского Союза? Спрятал, как я просил?

– Спрятал, как мог, – ответил доктор.

Александр кивнул.

Сайерз извлек из кармана шприц, пузырек и маленький флакон с лекарством:

– Тебе это пригодится.

– Мне больше нужен табак. Есть у тебя немного?

– Самокрутки, – сказал Сайерз, доставая полную коробку папирос.

– Сойдут.

– Даю тебе десять гран раствора морфия. – Сайерз показал Александру маленький пузырек с бесцветной жидкостью. – Не принимай все сразу.

– Зачем мне вообще его принимать? Я уже несколько недель не принимаю.

– Может понадобиться, кто знает? Принимай по четверти грана. Максимум полграна. Десяти гран достаточно, чтобы убить двоих взрослых мужчин. Видел, как его вводят?

– Да, – моментально вспомнив Татьяну со шприцем в руке, ответил Александр.

– Хорошо. Поскольку ты не сможешь начать курс внутривенного введения, лучше всего уколы в живот. Тут есть сульфаниламидные препараты для защиты от повторной инфекции. Маленький пузырек с фенолом для стерилизации раны, если не будет других средств. И пачка бинтов. Тебе надо ежедневно менять повязку.

– Спасибо, доктор.

Они замолчали.

– У тебя есть гранаты?

– Одна в сумке, другая в сапоге, – кивнул.

– Оружие? – (Александр похлопал по кобуре.) – Они заберут его у тебя.

– Им придется. Сдавать добровольно я не собираюсь.

Доктор Сайерз пожал Александру руку.

– Помнишь, что я тебе говорил? – спросил Александр. – Что бы со мной ни случилось, ты возьмешь это. – Он снял офицерскую фуражку и вручил ее доктору. – И составишь свидетельство о моей смерти, и скажешь ей, что видел, как я погиб на озере, и столкнул меня в прорубь, поэтому тела нет. Понятно?

– Я сделаю то, что должен, – кивнул Сайерз. – Хотя мне не хочется этого делать.

– Знаю.

Оба помрачнели.

– Майор… что, если я действительно найду тебя мертвым на льду?

– Ты составишь свидетельство о моей смерти и похоронишь меня в Ладоге. Прежде чем столкнуть в прорубь, перекрести меня. – Он слегка поежился. – Не забудь передать ей мою фуражку.

– Этот парень Дмитрий Черненко постоянно крутится около моего грузовика, – сказал Сайерз.

– Да. Он не даст тебе уехать без него. Это точно. Тебе придется взять его.

– Я не хочу брать его.

– Ты ведь хочешь спасти ее, верно? Если он не поедет, у нее не будет шанса. Так что перестань думать о вещах, которые не можешь изменить. Просто будь с ним осторожен. Не доверяй ему.

– А что делать с ним в Хельсинки?

Здесь Александр позволил себе чуть улыбнуться:

– Я не вправе советовать тебе на этот счет. Просто не делай ничего, что может угрожать тебе или Тане.

– Разумеется.

– Ты должен быть осторожным, невозмутимым, непринужденным, смелым, – продолжил Александр. – Уезжай с ней как можно скорее. Ты уже сказал Степанову, что возвращаешься?

Полковник Степанов был командиром Александра.

– Я сказал ему, что возвращаюсь в Финляндию. Он попросил меня отвезти… твою жену в Ленинград. Он сказал, ей будет легче, если она уедет из Морозова.

– Я уже разговаривал с ним. Попросил отпустить ее с тобой. Ты повезешь ее с его одобрения. Хорошо. Тебе будет проще уехать с базы.

– Степанов сказал, что у них принято перевозить военных в Волхов для повышения по службе. Это ложь? Я перестал понимать, где правда, а где ложь.

– Добро пожаловать в мой мир.

– Он знает, что тебя ждет?

– Именно он рассказал мне, что со мной будет. Они должны перевезти меня через озеро. Здесь у них нет тюрьмы, – объяснил Александр. – Но он скажет моей жене то же самое, что и я сказал ей, что меня повышают по службе. Когда грузовик взорвется, энкавэдэшникам будет даже проще согласиться с официальной версией. Они не любят объяснять аресты старших офицеров. Гораздо проще сказать, что я погиб.

– Но здесь, в Морозове, у них все-таки есть тюрьма. – Сайерз понизил голос. – Я не знал, что это тюрьма. Меня попросили осмотреть двух солдат, умирающих от дизентерии. Они находились в каморке в подвале заброшенной школы. Это было бомбоубежище, разделенное на крохотные ячейки. Я думал, их посадили на карантин. – Сайерз взглянул на Александра. – Я не смог даже помочь им. Не понимаю, почему им просто дали умереть, а меня позвали слишком поздно.

– Они позвали тебя вовремя. Таким образом, солдаты умерли под присмотром врача. Врача Международного Красного Креста. Это вполне законно.

Тяжело дыша, доктор Сайерз спросил:

– Ты боишься?

– За нее, – посмотрев на доктора, ответил Александр. – А ты?

– До смешного.

Александр откинулся на спинку стула:

– Скажи мне одну вещь, доктор. Моя рана зажила достаточно, чтобы идти воевать?

– Нет.

– Она может открыться снова?

– Нет, но может инфицироваться. Не забывай принимать сульфаниламидные препараты.

– Не забуду.

Прежде чем уйти, доктор Сайерз тихо сказал Александру:

– Не беспокойся за Таню. С ней все будет в порядке. Она будет со мной. Я не спущу с нее глаз до Нью-Йорка. И там тоже все будет хорошо.

Чуть кивнув, Александр сказал:

– С ней будет все хорошо, насколько это возможно. Угощай ее шоколадом.

– Полагаешь, этого достаточно?

– Предлагай иногда, – повторил Александр. – Первые пять раз будет отказываться, а на шестой возьмет.

Уже в дверях отделения доктор Сайерз оглянулся. Двое мужчин в упор посмотрели друг на друга, а потом Александр взял под козырек.

Жизнь в Москве, 1930 год

Их встретили на железнодорожном вокзале, сразу отвезли в ресторан, где они весь вечер ели и пили, и только после этого отправили в гостиницу. Александр порадовался тому, что отец был прав: жизнь здесь оказалась замечательной. Еда была сносной, и ее было много. Хлеб, правда, был несвежим, и, как ни странно, курица тоже. Сливочное масло держали при комнатной температуре, как и воду, но черный чай был сладким и горячим. Когда все подняли хрустальные стопки с водкой под громкие возгласы «За здоровье!», отец даже позволил Александру сделать глоток, но вмешалась его мать:

– Гарольд, не давай ребенку водки! Ты что, с ума сошел?

Сама она не любила спиртное, так что лишь поднесла стопку к губам. Александр сделал глоток из любопытства, ему страшно не понравилось, горло долго горело огнем. Мать поддразнивала его. Когда в горле перестало жечь, Александр уснул прямо за столом.

Потом эта гостиница.

Потом туалеты.

Гостиница была зловонной и темной. Темные обои, темные полы, полы, которые местами, включая комнату Александра, были кривыми. Александр всегда считал, что углы в помещении должны быть прямыми, но что он знал? Может быть, успехи революционного советского инженерного искусства и строительной технологии не успели оказать влияния на Америку. Слушая разговоры отца о советском чуде, Александр не удивился бы, узнав, что колесо не было изобретено до Великой Октябрьской революции 1917 года.

Покрывала на их кроватях, как и обивка диванов, были темными, шторы – темно-коричневыми, дровяная печь на кухне – черной, а три кухонных шкафа – из темного дерева. В соседних комнатах, выходящих в темный, плохо освещенный коридор, жили три брата из Грузии, что на побережье Черного моря. Все с курчавыми темными волосами, смуглой кожей и темными глазами. Они сразу же приняли Александра в свою компанию, пусть у него была светлая кожа и прямые волосы. Они звали его Сашей, своим маленьким мальчиком и заставляли есть жидкий йогурт, называемый кефиром, который Александр возненавидел до отвращения.

Он обнаружил, к своему несчастью, что многие русские кушанья вызывают у него отвращение. Он совершенно не выносил еды, приправленной луком и уксусом.

Бóльшая часть русских блюд, поставленных перед ним другими дружелюбными жильцами общежития, была щедро приправлена луком и уксусом.

За исключением русскоговорящих братьев-грузин, другие обитатели их этажа почти не говорили по-русски. На втором этаже гостиницы «Держава» жили тридцать других постояльцев, приехавших в Советский Союз в основном по тем же причинам, что и Баррингтоны. Там жила семья коммунистов из Италии, которых выгнали из Рима в конце двадцатых, а в Советском Союзе приняли как своих. Гарольд с Александром считали это благородным поступком.

Жили там семья из Бельгии и две семьи из Англии. Британские семьи нравились Александру больше всего, потому что они говорили на языке, напоминающем тот английский, который он знал. Однако Гарольду не нравилось, что Александр продолжает говорить по-английски, не очень нравились ему и сами британские семьи, как и итальянцы, и вообще никто с их этажа ему особо не нравился. При каждом удобном случае Гарольд пытался отговорить Александра от общения с сестрами Тарантелла или с Саймоном Лоуэллом, пареньком из Ливерпуля в Англии. Гарольд Баррингтон хотел, чтобы его сын подружился с советскими девочками и мальчиками. Он хотел, чтобы Александр погрузился в московскую среду и освоил русский язык, и Александр, желая порадовать отца, слушался его.

Гарольд без особого труда нашел в Москве работу. Когда он жил в Америке, ему не было нужды работать, но он попробовал себя во многих областях и, не будучи профессионалом, делал многое хорошо и быстро обучался. В Москве власти направили его в типографию «Правды», советской газеты, где он по десять часов в день работал на ротаторе. Каждый вечер он приходил домой с руками, заляпанными темно-синей, почти черной, типографской краской. Эта краска никак не отмывалась.

Он мог также стать кровельщиком, но в Москве не было обширного нового строительства. «Еще нет, – говорил Гарольд, – но очень, очень скоро будет».

Мать Александра следовала примеру отца: она все сносила, за исключением убожества удобств. Александр дразнил ее:

– Папа, ты одобряешь то, как мама избавляется от запаха пролетариата? Мама, папа не одобряет, хватит убираться.

Но Джейн все равно целый час оттирала общую ванну, перед тем как залезть в нее. Каждый день после работы она драила туалет, после чего готовила обед. Александр с отцом дожидались еды.

– Александр, надеюсь, ты моешь руки после туалета…

– Мама, я не ребенок, – отвечал Александр. – Я не забываю мыть руки. – Он втягивал воздух носом. – О-о, вода коммунизма. Такая едкая, такая холодная, такая…

– Перестань! И в школе тоже. Мой руки везде.

– Да, мама.

Пожав плечами, она сказала:

– Знаешь, не важно, что здесь плохо пахнет, но не так плохо, как в конце коридора. Ты знаешь, как пахнет в комнате Марты?

– Конечно. Там особенно силен новый советский запах.

– Знаешь, почему в ее комнате так плохо пахнет? Там она живет с двумя сыновьями. О-о, эта грязь, эта вонь!

– Я не знал, что у нее двое сыновей.

– О да. В прошлом месяце они приехали из Ленинграда в гости и остались.

Александр ухмыльнулся:

– Ты говоришь, в комнате воняет из-за них?

– Не из-за них, – с противным смешком ответила Джейн. – Это проститутки, которых они приводят с собой с Ленинградского вокзала. Каждую ночь у них новая шлюха. И от них в комнате вонь.

– Мама, ты такая суровая. Не все могут купить «Шанель» в Париже. Может, ты одолжишь им свои духи? – Александр был доволен своей шуткой.

– Пожалуюсь на тебя отцу.

– Может, тебе лучше перестать говорить с одиннадцатилетним сыном о проститутках, – сказал присутствовавший при их разговоре Гарольд.

– Александр, милый, приближается Рождество. – Сменив тему, Джейн задумчиво улыбнулась. – Папа не любит вспоминать эти бессмысленные ритуалы…

– Дело не в том, что не люблю, – возразил Гарольд. – Просто хочу, чтобы они заняли свое место в прошлом, а теперь они не нужны.

– И я полностью с тобой согласна, – спокойно продолжила Джейн, – но разве время от времени ты не грустишь?

– Особенно сегодня, – сказал Александр.

– Да. Что ж, это верно. У нас был отличный обед. Ты получишь подарок на Новый год, как все советские дети. – Она помолчала. – Не от Деда Мороза, а от нас. – (Снова пауза.) – Ты ведь больше не веришь в Санта-Клауса, сынок?

– Не верю, мама, – не глядя на мать, медленно произнес Александр.

– С какого времени?

– С этого самого момента, – ответил он, вставая и убирая тарелки со стола.

Джейн Баррингтон нашла работу библиотекаря в университетской библиотеке, но через несколько месяцев ее перевели в справочный отдел, потом в отдел карт, затем в университетский кафетерий подавать обеды. Каждый вечер, вымыв уборную, она готовила своей семье русский обед, время от времени сетуя на отсутствие сыра моцарелла, оливкового масла для хорошего соуса к спагетти или свежего базилика, но Гарольда с Александром это не беспокоило. Они ели капусту, сосиски, картофель, грибы и черный хлеб, натертый солью, и Гарольд требовал, чтобы Джейн научилась готовить густой борщ с говядиной в традициях русской кухни.

Александр спал, когда его разбудили крики матери. Он нехотя вылез из кровати и вышел в коридор. Его мать в белой ночной рубашке громко ругала одного из сыновей Марты, который, не оборачиваясь, крался по коридору. В руках Джейн держала кастрюлю.

– Что происходит? – спросил Александр.

Гарольд не вставал с постели.

– Я сходила в туалет, а после решила пойти выпить воды. И что я увидела на кухне? Этот мерзавец, эта грязная скотина запустил в мой борщ свою гадкую лапу, вытащил мясо и стал есть его! Мое мясо! Мой борщ! Прямо из кастрюли! Мерзость! – Она кричала на весь коридор. – Подонок! Никакого уважения к чужой собственности!

Александр стоял, слушая мать, которая не унималась еще несколько минут, а потом со злобным удовольствием вылила в раковину всю кастрюлю недавно приготовленного супа.

– И подумать не могу, что стану есть борщ, в котором побывали руки этого скота, – заявила она.

Александр вернулся в свою постель.

На следующее утро Джейн продолжала говорить об этом. И днем, когда Александр пришел домой из школы. И за обедом – без борща и мяса, а с тушеными овощами, которые ему не понравились. Александр понял, что предпочитает мясо всему остальному. Мясо насыщало его, как никакая другая еда. Он стеснялся собственного растущего тела, но организм надо было питать. Курятиной, говядиной, свининой. Иногда рыбой. Его совсем не привлекали овощи.

Гарольд обратился к Джейн:

– Не волнуйся. Ты совсем извела себя.

– Как не волноваться? Как ты думаешь: этот мерзавец вымыл руки после того, как лапал вокзальную шлюху, побывавшую с полусотней других грязных подонков вроде него?

– Ты же вылила суп. К чему столько шума? – спросил Гарольд.

Александр пытался сохранять серьезное выражение лица. Они с отцом обменялись взглядами. Отец промолчал, но Александр откашлялся и сказал:

– Мама… гм… мне кажется, ты поступаешь не совсем по-социалистически. Сын Марты имеет все права на твой суп. Как и ты имеешь все права на его шлюху. Разумеется, тебе этого не нужно. Но тебе дается право на нее. Как дается право на его масло. Тебе не хочется его сливочного масла? Пойду принесу немного.

Гарольд и Джейн мрачно уставились на Александра.

– Александр, ты с ума сошел? Зачем мне может понадобиться что-то, принадлежащее этому человеку? – поинтересовалась Джейн.

– Это моя точка зрения, мама. Ему ничего не принадлежит. Это твое. И тебе тоже ничего не принадлежит. Это его. Он имеет все права шуровать в твоем борще. Именно этому ты меня учила. Этому меня учит московская школа. Мы все получаем от этого пользу. Вот почему мы так живем. Преуспевать от процветания каждого. Радоваться и извлекать выгоду из достижений друг друга. Я лично не понимаю, почему ты сварила так мало борща. Ты знаешь, что Настя с нашего этажа с прошлого года ест борщ без мяса? – Александр с вызовом взглянул на родителей.

– Господи, что на тебя нашло? – спросила мать.

– Послушай, когда следующее партсобрание? – покончив с обедом, изобиловавшим капустой и луком, спросил Александр отца. – Не могу дождаться.

– Знаешь что? Думаю, никаких больше собраний, сынок, – заявила Джейн.

– Как раз наоборот, – взъерошив Александру волосы, сказал Гарольд.

Александр улыбнулся.

Они приехали в Москву зимой и по прошествии трех месяцев осознали, что для покупки нужных товаров – пшеничной или ржаной муки либо электрических лампочек – надо идти к частным торговцам, спекулянтам, которые околачивались у вокзалов, продавая фрукты и ветчину прямо из карманов своих отороченных мехом пальто. Их было немного, и цены они заламывали непомерные. Гарольд был против этого, довольствуясь небольшими порциями черного хлеба и борщом без мяса, картофелем без сливочного масла, но с большим количеством льняного масла, которое прежде считалось пригодным лишь для производства краски и линолеума и для пропитки древесины.

– У нас нет денег, чтобы платить частным торговцам, – говорил он. – Одну зиму проживем и без фруктов. Следующей зимой будут фрукты. У нас нет лишних денег. Откуда нам взять денег, чтобы покупать у спекулянтов?

Джейн не отвечала, Александр пожимал плечами, потому что не знал, что сказать, но, когда Гарольд засыпал, Джейн тайком приходила к сыну в комнату и шептала, чтобы назавтра он пошел и купил себе апельсинов и ветчины или молока сомнительной свежести. И тогда он убережется от цинги и дистрофии.

– Слышишь меня, Александр? Я кладу американские доллары во внутренний кармашек твоего школьного портфеля, хорошо?

– Хорошо, мама. Откуда взялись эти американские деньги?

– Не важно, сынок. Я привезла небольшой излишек, просто на всякий случай. – Она пододвигалась к нему, и в темноте ее губы находили его лоб. – Не приходится ждать чего-то хорошего. Ты знаешь, что происходит в нашей Америке? Депрессия. Бедность, безработица, повсюду проблемы, это тяжелые времена. Но мы живем согласно нашим принципам. Мы строим новое государство, основанное не на эксплуатации, а на принципах братства и взаимной выгоды.

– С небольшим излишком американских долларов? – шепотом спрашивал Александр.

– Да, – обхватив его голову руками, соглашалась Джейн. – Но не говори отцу. Отец очень огорчится. Он посчитает, что я предала его. Так что не говори ему.

– Не скажу.

Следующей зимой, когда Александру уже исполнилось двенадцать, в Москве по-прежнему не было свежих фруктов. Стояли такие же жгучие холода, и единственное различие между зимой 1931 года и зимой 1930-го состояло в том, что спекулянты у вокзалов пропали. Все они получили по десять лет в лагерях Сибири за контрреволюционную, антипролетарскую деятельность.