Онлайн чтение книги Татьяна и Александр Tatiana and Alexander
Глава 10

Призраки острова Эллис, 1943 год

В жизни и работе на острове Эллис было что-то неоспоримо утешительное. Мир Татьяны был таким маленьким, таким замкнутым и таким наполненным, что ей не было нужды воображать другую жизнь, переноситься в мыслях в Нью-Йорк, в реальную Америку, или возвращаться в воспоминаниях в Ленинград, к Александру. Она уже так долго прожила со своим младенцем на острове Эллис в маленькой комнате с большим белым окном, засыпая на узкой кровати на белом постельном белье, надевая единственный комплект белой одежды и скромные туфли, так долго жила она в этой комнате с Энтони и своим черным рюкзаком, что ей не было нужды представлять себе невозможную жизнь в Америке без Александра.

Отчаянно пытаясь отделаться от этого черного рюкзака, она частенько тосковала по своим шумным родным, по хаосу их споров, по музыке громогласных выпивох, по запаху сигаретного дыма. Она тосковала по своему невыносимому брату, по сестре, по неопрятной матери, по грубому отцу и по бабушке и дедушке, которых боготворила. Она тосковала по ним так, как тосковала по хлебу во время блокады. Татьяне хотелось, чтобы они на самом деле шли вместе с ней по коридорам госпиталя, так как постоянно чувствовала их присутствие, молчаливые призраки рядом с ней, беспомощные перед его кричащим призраком, который тоже был рядом.

В течение дня она носила на руках своего мальчика, бинтовала и кормила раненых, оставляя собственные кровоточащие раны до ночи, когда вылизывала и лечила их, вспоминая сосны, и рыбу, и реку, и топор, и лес, и костер, и чернику, и сигаретный дым, и громкий мужской смех.

Невозможно было ходить по пустым коридорам Эллис-Айленд-Три, не слыша миллионов шагов людей, ходивших по этому полу в черную и белую клетку до Татьяны. Когда она осмеливалась перейти по короткому мостику в Большой зал на Эллис-Айленд-Один, ощущение усиливалось, потому что, в отличие от Эллис-Айленд-Три, где продолжалась жизнь, Эллис-Айленд-Один был заброшен. Все, что осталось в готическом здании, на лестницах, в коридорах, серых пыльных комнатах, было призраком прошлого – тех людей, прибывших сюда раньше, начиная с 1894 года, прибывавших по семь раз в сутки на грузовых судах, которые пришвартовывались в Касл-Гарден, или тех, кто, спустившись по сходням и попадая прямо в Зал иммиграции, затем тащился вверх по лестнице в Большой зал, вцепившись в свои сумки и баулы и прижимая к себе детей, поправляя головные уборы. Эти люди оставили в Старом Свете все: матерей и отцов, мужей, братьев и сестер, обещая, что пошлют за ними, либо ничего не обещая. Пять тысяч в день, восемьдесят тысяч в месяц, восемь миллионов в год, двадцать миллионов с 1892 по 1924 год – без виз, без документов, без денег, только в одежде, которая была на них, и с полезными навыками, которыми они обладали: плотники, швеи, повара, слесари, каменщики, продавцы.

«Мама хорошо устроилась бы здесь со своим шитьем. Папа занимался бы водопроводными трубами, Паша удил бы рыбу. Ну а Даша присматривала бы за сыном Александра, пока я работаю. Каким бы ироничным и печальным это ни казалось, она делала бы это».

Люди приезжали с детьми, никто не оставлял детей на родине, ибо ради детей они приезжали, желая подарить им здания Америки, улицы, времена года, Нью-Йорк. Нью-Йорк, стоящий на той стороне бухты, такой близкий и все же невероятно далекий для тех, кому предстояло пройти иммиграционный контроль и медицинский осмотр, прежде чем ступить на остров Манхэттен. Многие были больны, как Татьяна, и даже еще серьезнее. Сочетание заразных заболеваний, незнания языка и отсутствия полезных рабочих навыков подчас вынуждало врачей и чиновников Службы иммиграции и натурализации отказывать иммигрантам. Таких было не много, несколько человек в день. Пожилые родители могли быть разлучены со взрослыми детьми. Мужья могли быть разлучены с женами.

«Как разлучили и меня. И вот я осталась одна».

Угроза неудачи, страх возвращения, жгучее желание быть допущенным были так сильны, что оставались на стенах и полах, проникая в каменную кладку между разбитыми оконными стеклами, и вся отчаянная надежда эхом отдавалась от стен, передаваясь Татьяне, пока она шла с Энтони на руках по коридорам, выложенным плиткой в елочку.

После принятия закона об ограничении иммиграции в 1924 году остров Эллис перестал быть центром иммиграции в Соединенные Штаты. Тем не менее суда с иммигрантами продолжали приходить каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц. Прием на острове Эллис сократился с миллионов до тысяч в год, потом до сотен. Большинство людей прибывало в порт Нью-Йорка с визами на руках. Иммигрантов без виз теперь на законных основаниях могли отправить домой, и зачастую так и делали, поэтому все меньше и меньше людей рисковало совершать опасное судьбоносное путешествие, грозившее отправкой домой из порта назначения. Но все же в год перед войной 748 человек без документов и без денег тайно прибыли в Нью-Йорк, спрятавшись среди ящиков с помидорами.

Их не отправили назад.

Как раз когда начались разговоры о закрытии ставшего практически ненужным острова Эллис, разразилась Вторая мировая война, и неожиданно в 1939, 1940 и 1941 годах остров Эллис стал использоваться в качестве госпиталя для беженцев и безбилетных пассажиров. Когда Америка вступила в войну, пленных и раненых немцев и итальянцев доставляли сюда из района боевых действий в Атлантике и содержали под стражей.

В этот период на остров Эллис прибыла и Татьяна.

Она чувствовала себя нужной. Никто не хотел работать на Эллисе, даже Викки, интуитивно понимающая, что ее изумительный природный талант к флирту в основном тратится понапрасну на раненых иностранцев, которые вернутся к себе на родину или будут работать на американских фермах батраками. Викки с неудовольствием выполняла свои обязанности на Эллисе, предпочитая больницу Нью-Йоркского университета, где раненые, если не умирали, могли доставить удовольствие Викки, привлекательной девушке, в среднесрочной перспективе.

Раненых немцев продолжали понемногу привозить на остров Эллис, и они продолжали выздоравливать. Итальянцы разговаривали даже перед смертью, говорили на языке, которого Татьяна не понимала, но говорили с модуляцией голоса, с пылом и яростью, которые она понимала. Они заливались искренним смехом, издавали гортанные крики, хватались за нее цепкими пальцами, когда их несли с корабля, всматривались в ее лицо, бормоча слова надежды на выживание, слова благодарности. А иногда перед смертью, когда им мало было держать ее за руку и если у них не было никакой инфекции, она приносила им своего мальчика и клала им на грудь. Они обнимали тельце спящего ребенка своими натруженными войной руками и затихали.

Она жалела, что не может принести спящего сына Александру.

Что-то в самой замкнутой природе острова Эллис успокаивало ее. Она не тяготилась тем, что постоянно находится с Энтони в небольшой комнате с белеными стенами, с чистым постельным бельем. Она могла три раза в день питаться в столовой, экономя при этом на порциях мяса и масла. Она нянчилась с сыном, наслаждаясь его плотным тельцем, его здоровьем и исходившим от него светом.

Однажды на исходе лета Эдвард и Викки пригласили ее в столовую, поставили перед ней чашку кофе и попытались уговорить ее переехать в Нью-Йорк. Они рассказали ей, что во время войны в Нью-Йорке кипит жизнь: открыты ночные клубы, устраиваются вечеринки, продается одежда и обувь, и, может быть, ей удастся снять небольшую квартирку с кухней, и, может быть, у нее будет своя комната, а у Энтони – своя. Может быть, может быть…

За тысячи миль отсюда шла война. За тысячи миль отсюда была река Кама, были Уральские горы, которые все видели и все знали. И галактики. Они знали. Они светили своими полночными лучами в окно Татьяны на острове Эллис, шепча ей: продолжай. Давай поплачем. А ты живи.

До Татьяны доносились отголоски чьих-то разговоров, ей казались знакомыми коридоры, белые простыни, запах соли, складки мантии на спине статуи Свободы, ночной воздух, мерцающие огни города мечты на том берегу бухты. Татьяна уже и так жила на острове мечты, и Нью-Йорк не мог ей дать того, что ей было нужно.

Костер погас. На поляне темно, и они сидят на холодном одеяле. Александр расставил ноги, и Татьяна прижимается спиной к его груди. Он обхватил ее руками. Оба молча смотрят в небо.

– Таня, ты видишь звезды? – шепчет Александр, целуя ее в голову.

– Конечно.

– Хочешь заняться любовью прямо здесь? Пусть они смотрят на нас, чтобы никогда не забыли.

– Шура… – У нее тихий печальный голос. – Они уже видели нас. Они знают. Смотри, видишь то созвездие наверху справа? Видишь, как скопление звезд внизу образует улыбку? Они нам улыбаются. – Она молчит. – Я много раз видела их, глядя поверх твоей головы.

– Да, – произносит Александр, плотнее закутывая ее в одеяло. – Думаю, это созвездие Персея, греческого героя…

– Я знаю, кто такой Персей. – Она кивает. – В детстве я очень увлекалась греческими мифами. – Она прижимается к нему. – Мне нравится, что Персей улыбается нам, когда ты занимаешься со мной любовью.

– Ты знаешь, что желтые звезды в созвездии Персея могут скоро взорваться, но голубые, самые большие, самые яркие…

– Они называются новыми звездами.

– Да, они сияют, становятся все ярче, взрываются и гаснут. Посмотри, Тата, как много голубых звезд окружает улыбку.

– Я вижу.

– Ты слышишь звездный ветер?

– Я слышу шелест.

– Ты слышишь, как звездный ветер доносит с небес шепот, прямо из Античности… в вечность…

– Что он шепчет?

– Татьяна… Татьяна… Та… тьяна…

– Пожалуйста, перестань.

– Ты это запомнишь? Где бы ты ни оказалась, посмотри в небо, найди там созвездие Персея, найди эту улыбку и послушай, как галактический ветер шепчет твое имя, и ты поймешь, что это я зову тебя… зову тебя вернуться в Лазарево.

Татьяна вытирает лицо о рукав Александра и говорит:

– Тебе не придется звать меня, солдат. Я никуда отсюда не уеду.