Онлайн чтение книги Татьяна и Александр Tatiana and Alexander
Глава 7

Допрос, 1943 год

Он услышал доносящиеся снаружи голоса, и дверь открылась.

– Александр Белов?

Александр собирался ответить «да», но почему-то подумал о Романовых, расстрелянных в тесном подвале среди ночи. Сейчас ночь? Та же ночь? Следующая ночь? Он решил ничего не говорить.

– Пойдем. Сейчас же!

Охранник привел его в небольшую комнату наверху. Это было то ли бывшее складское помещение, то ли пост медсестер.

Ему приказали сесть на стул. Потом встать. Потом снова сесть. За окном было по-прежнему темно. Он не понимал, который сейчас час. Он спросил, но его одернули:

– Заткнись!

Он решил больше не спрашивать. Через минуту в комнату вошли двое: толстый Миттеран и еще один, его имени Александр не знал.

Когда ему в лицо ударил яркий свет, Александр зажмурился.

– Открой глаза, майор! – велел незнакомый мужчина.

– Владимир, ну перестань, – мягко произнес толстый Миттеран. – Мы можем сделать это по-другому.

Александру понравилось, что его называют майором. Значит, они пока не смогли привезти на допрос полковника. Как он догадывался, здесь, в Морозове, некому было им заняться. Надо было бы доставить его в Волхов, но они не хотели снова рисковать своими людьми при переправе по льду озера. Однажды они уже потерпели неудачу. В конечном итоге, когда лед растает, его могут переправить на барже. Ему придется провести еще месяц в заключении в Морозове. Выдержит ли он хотя бы еще минуту?

– Майор Белов, хочу сообщить, что вы арестованы за государственную измену, – сказал Миттеран. – Мы располагаем неоспоримыми документами, обвиняющими вас в шпионаже и предательстве Родины. У вас есть чем ответить на данные обвинения?

– Они беспочвенны и безосновательны, – ответил Александр. – Что-нибудь еще?

– Вы обвиняетесь в том, что являетесь иностранным шпионом!

– Неправда!

– Нам сообщили, что вы жили по поддельным документам, – сказал Миттеран.

– Неправда, мои документы подлинные, – возразил Александр.

– Вот бумага, в которой сказано о том, что мы проинформировали вас о ваших правах согласно статье пятьдесят восемь Уголовного кодекса тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Подпишите.

– Я ничего не буду подписывать, – заявил Александр.

– Человек, лежавший в госпитале на соседней койке, сообщил, что слышал ваши разговоры, как он считает, по-английски с врачом из Красного Креста, который навещал вас каждый день. Это правда?

– Нет.

– Зачем врач приходил к вам?

– Не знаю, в курсе ли вы, почему солдаты попадают в отделение интенсивной терапии госпиталя, но я был ранен в бою. Может, вам стоит поговорить с моими командирами. Майор Орлов…

– Орлов погиб! – выпалил Миттеран.

– Сожалею об этом, – вздрогнув, произнес Александр.

Орлов был хорошим командиром. Не Михаилом Степановым, но все же.

– Майор, вы обвиняетесь в том, что вступили в армию под вымышленным именем. Вы обвиняетесь в том, что являетесь американцем Александром Баррингтоном. Вы обвиняетесь в совершении побега по пути в исправительный лагерь во Владивостоке, будучи осужденным за антисоветскую агитацию и шпионаж.

– Все это наглая ложь! – заявил Александр. – Где мой обвинитель? Хотелось бы с ним встретиться.

Какая по счету эта ночь? По крайней мере, следующая? Уехали ли Таня с Сайерзом? Александр знал, что если уехали, то взяли с собой Дмитрия, и тогда НКВД будет очень трудно утверждать, что обвинитель есть, когда сам обвинитель исчез, как один из членов сталинского политбюро.

– Я не меньше вашего хочу добраться до сути, – с вежливой улыбкой произнес Александр. – Возможно, даже больше. Где он?

– Здесь не вы задаете вопросы! – завопил Миттеран. – Мы будем задавать вопросы.

Беда в том, что у них больше не осталось вопросов. Но они вновь и вновь задавали один и тот же вопрос:

– Вы американец Александр Баррингтон?

– Нет, – отвечал американец Александр Баррингтон, – не понимаю, о чем вы говорите.

Александр не знал, сколько времени это длилось. Ему светили фонариком в лицо, он закрывал глаза. Ему приказывали встать, что Александр расценивал как возможность размять ноги. Он с удовольствием стоял примерно час, огорчаясь, когда ему приказывали сесть. Он не знал, сколько времени в точности прошло, но, чтобы занять себя во время нудного допроса, принялся считать секунды на завершение каждого раунда, начиная с «Вы американец Александр Баррингтон?» и кончая «Нет, не понимаю, о чем вы говорите».

На это уходило семь секунд. Двенадцать, если он тянул с ответом, постукивал ногами, закатывал глаза или тяжело вздыхал. Один раз он начал зевать и не мог остановиться тридцать секунд. От этого время шло быстрее.

Они задали этот вопрос 147 раз. Чтобы продолжать, Миттерану пришлось шесть раз прикладываться к бутылке. Наконец он передал бразды правления Владимиру, который меньше пил и лучше действовал, даже предложив Александру выпить. Александр вежливо отказался. Он знал, что не должен никогда принимать того, что ему предлагают. Тем самым они пытались добиться его уступчивости.

Но особо не преуспели. Повторив 147 раз один и тот же вопрос, Владимир произнес с нескрываемым разочарованием:

– Отведите его в камеру. – И добавил: – Мы заставим вас признаться, майор. Мы знаем, что против вас выдвинуты справедливые обвинения, и сделаем все возможное, чтобы вы признались.

Обыкновенно, когда партийные аппаратчики допрашивали заключенных с целью скорейшего их обвинения и отправки в исправительно-трудовой лагерь, все понимали, какой разыгрывается спектакль. Следователи знали, что обвинения ложные, и оцепеневшие заключенные тоже знали об этом, но в конечном счете ожидающие их альтернативы были слишком суровыми, чтобы стоило продолжать отрицать очевидный обман. Скажи нам: ты, живший по соседству с контрреволюционером, состоишь в сговоре с ним, а иначе тебе светит двадцать пять лет Магадана. Если признаешься, получишь только десять. Таковы были альтернативы, и заключенные сознавались, чтобы спасти себя или своих родных или потому, что их избивали, унижали. Они были сломлены, парализованы потоком лжи. Александр спрашивал себя: неужели впервые с тех пор, как эти фальшивые следователи начали свои допросы несколько десятилетий назад, они предъявляют заключенному правдивые обвинения? Правда состояла в том, что он действительно Александр Баррингтон, и эту правду он должен отрицать, похоронить под горой лжи, если хочет выжить. Он подумывал о том, чтобы намекнуть об этом Миттерану и Владимиру, но подумал, что они не поймут или не оценят его мрачную иронию.

После того как Александра отвели в камеру, вошли двое охранников и, наставив на него винтовки, приказали ему раздеться.

– Чтобы мы постирали твою форму, – сказали они.

Он разделся до трусов. Они велели ему снять наручные часы, сапоги и носки. Александр очень пожалел о носках, потому что пол в камере был ледяной.

– Вам нужны мои сапоги?

– Мы почистим их.

Александр порадовался, что предусмотрительно переложил лекарства доктора Сайерза из сапог в трусы.

Он неохотно отдал им сапоги, которые охранники выхватили у него из рук, после чего молча вышли.

Оставшись один, Александр поднял с пола керосиновую лампу и поднес к себе, чтобы согреться. Его больше не заботила нехватка кислорода. Тюремщик заметил это и прокричал, чтобы Александр не трогал лампу, но тот не послушался. Тогда охранник вошел и забрал лампу, оставив Александра в холоде и темноте.

Его продолжала беспокоить рана на спине, тщательно перевязанная Татьяной. Средняя часть его туловища была обернута бинтами. Вот если бы все тело замотать белыми бинтами!

Он старался как можно меньше соприкасаться с холодными поверхностями. Александр стоял в центре камеры на ледяном полу и воображал себе тепло. Он держал руки за головой, за спиной, на груди.

Он представлял себе…

Перед ним стоит Таня, склонившись головой на его голую грудь и слушая его сердце, а потом она поднимает на него взгляд и улыбается. Она стоит на цыпочках, крепко держась за его плечи и вытягивая шею, чтобы быть с ним вровень.

Тепло…

Не было ни утра, ни ночи. Не было ни солнечного света, ни света ламп. Он потерял счет времени. Ее образ стоял перед ним постоянно, он не мог оценить, как долго он о ней думает. Он пытался считать и понял, что качается от усталости. Ему надо было поспать.

Спать или замерзнуть?

Спать.

Он съежился в углу, непроизвольно дрожа и пытаясь ослабить мучения. Наступил уже следующий день, следующая ночь?

Следующий день после какого? Следующая ночь после какой?

Они хотят уморить меня голодом до смерти. Они хотят замучить меня жаждой до смерти. Потом они изобьют меня до смерти. Но сначала окоченеют мои ноги, а потом все внутренности. Они превратятся в лед. И моя кровь тоже, и мое сердце, и я все забуду.

Тамара и ее истории, 1935 год

У них на этаже двадцать лет жила старая бабушка Тамара. Дверь в ее комнату всегда была открыта, и иногда после школы Александр заглядывал к ней и они разговаривали. Он заметил, что старикам нравится компания молодых людей. Это давало им возможность передавать свой жизненный опыт молодым. Однажды Тамара, сидя на неудобном деревянном стуле у окна, рассказала Александру, что ее муж был арестован по религиозным соображениям в 1928 году и приговорен к десяти годам лишения свободы.

– Погодите, Тамара Михайловна, десять лет где?

– В исправительно-трудовом лагере, конечно в Сибири. Где же еще?

– Его осудили и послали туда работать?

– В тюрьму…

– Работать бесплатно?

– Александр, ты перебиваешь, а мне надо кое-что тебе рассказать. – (Он замолчал.) – В тысяча девятьсот тридцатом арестовали проституток рядом с Арбатом, и они не только вернулись на свои улицы через несколько месяцев, но и воссоединились со своими родными, которых навещали в старых городах. А вот моему мужу и группе верующих вернуться не разрешат, особенно в Москву.

– Еще только три года, – медленно произнес Александр. – Три года исправительно-трудовых лагерей.

Покачав головой, Тамара понизила голос:

– В тысяча девятьсот тридцать втором я получила телеграмму от властей Колымы. Там было сказано, без права переписки. Знаешь, что это такое? – (Александр даже не рискнул предположить.) – Это значит, его уже нет в живых и переписываться не с кем, – опустив голову, произнесла Тамара дрожащим голосом.

Она рассказала ему, как три священника из ближайшей церкви были арестованы и осуждены на семь лет за то, что не хотели отказаться от орудия капитализма, которое в их случае представляло собой организованную, персональную и непоколебимую веру в Иисуса Христа.

– Тоже исправительно-трудовой лагерь?

– Ох, Александр! – Он замолчал, а она продолжила: – Но вот что забавно: ты знаешь гостиницу неподалеку, у входа в которую еще несколько месяцев назад толкались проститутки?

– Гм… – Александр знал.

– Ну а ты заметил, что все они исчезли?

– Гм… – Александр заметил.

– Их увезли. За нарушение общественного покоя, за нанесение вреда общественному благу…

– И за то, что не отказались от орудия капитализма, – сухо произнес Александр, и Тамара рассмеялась, погладив его по голове:

– Это верно, мальчик мой. Это верно. А знаешь, какой срок им дали в этих исправительно-трудовых лагерях? Три года. Подумай только: Иисус Христос – семь, проститутки – три.

– Ладно, – произнесла Джейн, входя в комнату, взяла сына за руку и, перед тем как уйти, укоризненным тоном сказала Тамаре, обращаясь при этом к Александру: – А нельзя ли нам побольше узнать о проститутках от беззубых старух?

– Мама, а от кого я, по-твоему, должен узнать о проститутках? – спросил он.

– Сынок, мама хотела, чтобы я с тобой кое о чем поговорил. – Гарольд откашлялся.

Александр сжал губы и затих. У отца был такой смущенный вид, что Александр с трудом сдерживался от смеха. Мама делала вид, что прибирается в другом углу комнаты. Гарольд сердито посмотрел в сторону Джейн.

– Папа… – произнес Александр самым своим низким голосом.

Несколько месяцев назад у него начал ломаться голос, и ему очень нравилось, как звучало его новое «я». Очень взросло. К тому же он стремительно вырос, вытянувшись за последние полгода более чем на восемь дюймов, но, похоже, почти не прибавил в весе.

– Папа, хочешь, прогуляемся и поговорим?

– Нет! – возразила Джейн. – Я ничего не услышу. Говорите здесь.

– Ладно, папа, говори здесь, – кивнул Александр.

Прищурившись, он постарался выглядеть серьезным. Он мог бы высунуть язык или скорчить рожу. Гарольд не смотрел на сына.

– Сынок, – начал Гарольд, – ты приближаешься к тому возрасту, когда ты… да, я уверен… и к тому же ты красивый мальчик. Я хочу тебе помочь, и вскоре, а может быть, уже – и я уверен, что ты…

Джейн неодобрительно хмыкнула. Гарольд замолчал.

Александр посидел еще несколько мгновений, потом встал и похлопал отца по спине со словами:

– Спасибо, папа. Ты мне очень помог.

Он пошел к себе в комнату, и Гарольд не последовал за ним. Александр услышал, как родители бранятся за стенкой, а через минуту раздался стук в дверь. Это была его мать.

– Можно с тобой поговорить?

Стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, Александр сказал:

– Мама, честно, по-моему, папа сказал все, что нужно, я не знаю даже, можно ли что-то добавить…

Она опустилась на его кровать, а он сидел на стуле у окна. В мае ему исполнялось шестнадцать. Он любил лето. Может быть, они снимут комнату на даче в Красной Поляне, как в прошлом году.

– Александр, вот о чем папа не сказал…

– Разве он о чем-то не сказал?

– Сынок…

– Пожалуйста, продолжай.

– Я не собираюсь давать тебе урок по обращению с девушками…

– Слава богу!

– Послушай, я хочу только, чтобы ты помнил об этом… – Она замолчала; он ждал. – Марта сказала мне, что одному из ее беспутных сыновей удалили половой орган! – прошептала она. – Удалили, Александр, и знаешь почему?

– Не уверен, что хочу это знать.

– Потому что он офранцузился! Знаешь, что это такое?

– Я думаю…

– А у другого сына по всему телу венерические язвочки. Отвратительно!

– Да, это…

– Французская напасть! Сифилис! От этого умер Ленин, – прошептала она. – Никто об этом не говорит, но все же это правда. Ты хочешь такого для себя?

– Гм… – хмыкнул Александр. – Нет.

– Ну… это здесь повсюду. Мы с твоим папой знали мужчину, потерявшего из-за болезни свой нос.

– Лично я предпочел бы потерять нос, чем…

– Александр!

– Извини.

– Это очень серьезно, сынок. Я сделала все, чтобы вырастить тебя хорошим, чистым мальчиком, но посмотри, где мы живем, а скоро ты будешь жить своей жизнью.

– Как скоро, по-твоему?

– Что, по-твоему, произойдет, если ты не знаешь, где побывала проститутка, с которой ты встречаешься? – решительно спросила Джейн. – Сынок, я не хочу, чтобы ты был святым или евнухом, когда вырастешь. Я просто хочу, чтобы ты был осторожен. Я хочу, чтобы ты всегда защищал то, что принадлежит тебе. Ты должен быть чистоплотным, бдительным и должен помнить, что, если не будете предохраняться, девушка залетит, и что потом? Тебе придется жениться на девушке, которую не любишь, из-за своей неосторожности!

Александр уставился на мать.

– Залетит? – переспросил он.

– Она скажет тебе, что ребенок твой, и ты никогда не узнаешь наверняка. Будешь знать только, что тебе не отвертеться.

– Мама, право, пора остановиться.

– Понимаешь, о чем я тебе говорю?

– Как можно не понять?

– Отец должен был все тебе объяснить.

– Он объяснил, и, по-моему, очень хорошо.

– Может, прекратишь свои шуточки? – Джейн встала.

– Да, мама. Спасибо, что зашла. Я рад, что мы поболтали.

– У тебя есть какие-нибудь вопросы?

– Никаких.

Перемена названия гостиницы, 1935 год

Однажды морозным днем в конце января Александр спросил отца, когда они направлялись на партийную встречу:

– Папа, почему снова изменили название нашей гостиницы? Это уже третий раз за полгода.

– Наверняка не третий.

– Да, папа. – (Они шли рядом по улице.) – Когда мы только приехали сюда, это была «Держава». Потом еще каких-то два названия, а вот теперь гостиница «Киров». Почему? А кто такой этот Киров?

– Он был руководителем партийной организации Ленинграда, – ответил Гарольд.

На собрании старик Славан, услышав тот же вопрос Александра, хрипло рассмеялся. Поманив его к себе, он потрепал Александра по волосам:

– Не беспокойся, сынок, сейчас это гостиница «Киров», такое название и останется.

– Ну ладно, довольно, – сказал Гарольд, пытаясь увести сына.

Но Александру хотелось послушать, и он отодвинулся от отца.

– Почему, Славан Иванович?

– Потому что Киров мертв, – ответил Славан. – Убит в Ленинграде в прошлом месяце. Теперь начались облавы.

– Убийцу не поймали?

– Поймали, все нормально. – Старик ухмыльнулся. – А как же все прочие?

– Какие прочие? – Александр понизил голос.

– Все заговорщики, – ответил старик. – Им тоже придется умереть.

– Это был заговор?

– Ну, разумеется. А иначе, зачем нужны облавы?

Гарольд строго позвал Александра и позже, когда они шли домой, сказал:

– Сынок, почему ты так дружелюбен со Славаном? Что он рассказывает тебе?

– Он потрясающий человек, – сказал Александр. – Ты знал, что он жил в Акатуе? Пять лет. – В сибирском Акатуе была царская каторжная тюрьма. – Он рассказывал, что ему дали белую рубаху. Летом он работал только по восемь часов в день, зимой – по шесть, и его рубаха никогда не пачкалась. Он получал кило белого хлеба на день плюс мясо. Он говорил, это были лучшие годы его жизни.

– Незавидная доля, – проворчал Гарольд. – Послушай, я не хочу, чтобы ты с ним так много говорил. Сиди рядом с нами.

– Гм… – хмыкнул Александр. – Вы все слишком много курите. Мне щиплет глаза.

– Я буду курить в другую сторону. Но Славан такой баламут. Держись от него подальше, слышишь? – Гарольд помолчал. – Он долго не протянет.

– Где не протянет?

Две недели спустя Славан перестал ходить на собрания.

Александр скучал по симпатичному старику и его историям.

– Папа, с нашего этажа продолжают пропадать люди. Тамары нет.

– Она мне никогда не нравилась, – прихлебывая водку, вставила Джейн. – Наверное, заболела и попала в больницу. Она была старая, Александр.

– Мама, в ее комнате поселились два молодых человека в костюмах. Они собираются жить там вместе с Тамарой, когда она вернется из больницы?

– Ничего об этом не знаю, – решительно ответила Джейн и столь же решительно долила себе водки.

– Итальянцы уехали, мама. Ты знала, что итальянцы уехали?

– Кто? – громко спросил Гарольд. – Кто пропадает? Фраскасы не пропали. Они уехали в отпуск.

– Папа, сейчас зима. Где они могут проводить отпуск?

– В каком-то санатории недалеко от Краснодара. По-моему, в Джубге. Они вернутся через два месяца.

– Да? А ван Дорены? Куда они уехали? Тоже в Джубгу? В их комнате живут какие-то новые люди. Русская семья. Я думал, на этом этаже живут только иностранцы.

– Они переехали в другое здание в Москве, – ковыряя вилкой в еде, ответил Гарольд. – Обком пытается интегрировать иностранцев в советское общество.

Александр отложил вилку:

– Ты сказал «переехали»? Куда переехали? Потому что в нашей ванной спит Никита.

– Кто такой Никита?

– Папа, ты не замечал в ванне мужчину?

– Какого мужчину?

– Никиту.

– О-о. И давно он там?

Александр с матерью обменялись ничего не выражающими взглядами.

– Три месяца.

– Он живет в ванной три месяца? Почему?

– Потому что в Москве не смог снять жилье. Он приехал сюда из Новосибирска.

– Никогда его не видел, – произнес Гарольд голосом, подразумевающим, что раз он никогда не видел Никиту, то Никита не существует. – Что он делает, если кто-то хочет принять ванну?

– Он уходит на полчаса. Я наливаю ему стопку водки, и он идет прогуляться, – ответила Джейн.

– Мама, – бодро жуя, сказал Александр, – в марте к нему приедет жена. Он умолял меня поговорить со всеми на этаже и попросить нас принимать ванну пораньше, чтобы они с ней могли немного…

– Послушайте, перестаньте морочить мне голову! – заявил Гарольд.

Александр посмотрел на мать, а потом сказал:

– Папа, иди проверь. А когда вернешься, скажи мне, куда могли в Москве переехать ван Дорены.

Вернувшись, Гарольд пожал плечами со словами:

– Этот человек – никудышный бродяга.

– Этот человек, – Александр глянул на стоявшую перед матерью стопку водки, – главный инженер Балтийского флота.

Месяц спустя, в феврале 1935 года, Александр пришел домой из школы и услышал, как мать с отцом ругаются. Опять. Он слышал, как они несколько раз произнесли его имя.

Мать переживала за Александра. Все у него было хорошо. Он свободно говорил по-русски. Он пел, пил пиво и играл с друзьями в хоккей на льду в парке Горького. Он был в порядке. Почему же она переживает? Он хотел пойти и сказать ей, что все в порядке, но ему не нравилось вмешиваться в ссоры родителей.

Вдруг он услышал, как что-то упало, а потом, как кого-то ударили. Он вбежал в комнату родителей и увидел мать с покрасневшей щекой, лежащую на полу, и склонившегося над ней отца. Александр подбежал к отцу и толкнул его в спину.

– Что ты делаешь, папа! – заорал он, опускаясь на колени рядом с матерью.

Приподнявшись, она гневно взглянула на Гарольда:

– Хороший пример ты показываешь своему сыну! Ты для этого привез его в Советский Союз – чтобы научить обращению с женщиной? Со своей женой, возможно?

– Заткнись! – воскликнул Гарольд, сжимая кулаки.

– Папа! – Александр вскочил на ноги. – Перестань!

– Александр, твой отец уходит от нас.

– Я не ухожу от вас!

Приняв боевую стойку, Александр пихнул отца кулаком в грудь. Гарольд оттолкнул сына, а потом влепил ему оплеуху. Джейн ахнула. Александр покачнулся, но не упал. Гарольд собрался еще раз ударить его, но Александр успел отскочить. Джейн схватила Гарольда за ноги, дернула и повалила его на спину.

– Не смей прикасаться к нему! – закричала она.

Гарольд был на полу, Джейн тоже, только Александр стоял. Они тяжело дышали и старались не смотреть друг на друга. Александр вытер кровь с разбитой губы.

– Гарольд, посмотри на нас! Нас губит эта долбаная страна. – Стоя на коленях, Джейн плакала. – Давай вернемся домой, начнем новую жизнь.

– Ты рехнулась? – сдавленным голосом произнес Гарольд, переводя взгляд с Александра на Джейн. – Ты хоть понимаешь, что говоришь?

– Понимаю.

– Ты забыла, что мы отказались от американского гражданства? Забыла, что в данный момент мы не являемся гражданами какой-либо страны и ожидаем оформления нашего советского гражданства? Думаешь, Америка захочет нашего возвращения? Да ведь они, по сути, выпихнули нас вон. А что, по-твоему, подумают власти Советов, узнав, что мы повернулись к ним спиной?

– Мне наплевать на то, что подумают власти Советов.

– Господи, ты такая наивная!

– Если я наивная, тогда какой ты? Ты заранее знал, что все так и будет, но все равно привез нас сюда! Привез сюда нашего сына!

Он укоризненно взглянул на нее:

– Мы приехали сюда не за хорошей жизнью. Хорошую жизнь мы могли бы иметь в Америке.

– Ты прав. И она у нас была. Мы справимся с тем, что у нас здесь, но, Гарольд, Александру не предначертано быть здесь. Его, по крайней мере, отошли домой.

– Что? – почти потеряв дар речи, хриплым шепотом спросил Гарольд.

– Да. – Александр помог матери подняться с пола, и она встала перед мужем. – Ему пятнадцать. Отошли его обратно домой!

– Мама! – вмешался Александр.

– Не дай ему умереть в этой стране! Неужели не понимаешь? Александр вот понимает. Я тоже. Почему ты не понимаешь?

– Александр ничего такого не понимает. Правда, сынок?

Александр молчал, не желая идти против отца.

– Видишь! – торжествующе воскликнула Джейн. – Прошу тебя, Гарольд. Скоро будет слишком поздно.

– Ты несешь чушь! Поздно для кого?

– Поздно для Александра, – побледнев от отчаяния, подавленно произнесла Джейн. – Ради него позабудь хотя бы на миг свою гордость. Прежде чем его запишут в Красную армию, когда в мае ему исполнится шестнадцать, пока всех нас не настигла трагедия, пока он еще гражданин США, – отошли его обратно. Он еще не отказался от своих прав на Соединенные Штаты Америки. Я останусь с тобой, доживу жизнь с тобой, но…

– Нет! – в ужасе воскликнул Гарольд. – Все вышло не так, как я рассчитывал. Послушай, мне жаль…

– Не жалей меня, подлец! Не жалей меня – я спала с тобой в этой кровати. Я знала, что делаю. Жалей своего сына. Что, по-твоему, с ним произойдет?

Джейн отвернулась от Гарольда, а Александр отвернулся от родителей. Он подошел к окну и выглянул на улицу. Был февраль, на улице темно.

За спиной он слышал разговор матери с отцом.

– Дженни, перестань, все будет хорошо. Увидишь. В конечном итоге Александру будет здесь лучше. Коммунизм – будущее мира, ты знаешь это не хуже меня. Чем глубже в мире пропасть между богатыми и бедными, тем более необходимым становится коммунизм. Америка – безнадежный случай. Кто еще, кроме коммунистов, позаботится о простом человеке, кто защитит его права? Просто мы переживаем сейчас трудный период. Но я не сомневаюсь: коммунизм – наше будущее.

– Господи! – воскликнула Джейн. – Когда ты остановишься?

– Не могу, – ответил он. – Мы должны довести дело до конца.

– Это верно, – согласилась Джейн. – Сам Маркс писал, что капитализм породит собственных могильщиков. Ты не думаешь, что, возможно, он имел в виду не капитализм?

– Вовсе нет, – возразил Гарольд. – Коммунисты не любят скрывать свои взгляды и цели. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты только путем принудительного устранения существующих условий. Гибель капитализма неизбежна. Устранение эгоизма, жадности, индивидуализма, накопительства.

– Устранение процветания, комфорта, человеческих жилищных условий, личного пространства, свободы! – выпалила Джейн, пока Александр продолжал тупо смотреть в окно. – Вторая Америка, Гарольд. Вторая чертова Америка!

Не поворачиваясь, Александр представил себе сердитое лицо отца, огорченное лицо матери, а перед собой увидел тусклую комнату с отваливающейся штукатуркой, сломанный дверной замок, закрепленный изолентой, за десять метров почуял запах уборной, но не сказал ни слова.

До переезда в Советский Союз единственным местом, имеющим смысл для Александра, была Америка, где его отец мог взойти на трибуну и проповедовать свержение правительства США. Приходила полиция, защищающая это правительство, спускала отца с трибуны и помещала в Бостонскую тюрьму, где он отсыпался, остывая от своего мятежного рвения, а затем через день-другой его выпускали, и он мог с новой энергией просвещать интересующихся о прискорбных пороках Америки 1920-х годов. И если верить Гарольду, их было множество, хотя сам он признавался Александру, что никак не мог понять иммигрантов, наводняющих Нью-Йорк и Бостон, которые жили в ужасающих условиях, работали за гроши и заставляли поколения американцев краснеть от стыда, ибо иммигранты с радостью жили в ужасающих условиях и работали за гроши, и эта радость омрачалась лишь невозможностью привезти в Соединенные Штаты других своих родственников, которые стали бы жить в ужасающих условиях и работать за гроши.

Гарольд Баррингтон мог проповедовать революцию в Америке, и это имело большой смысл для Александра, поскольку он читал Джона Стюарта Милля «О свободе» и Джон Стюарт Милль поведал ему, что свобода не означает делать то, что тебе чертовски приятно, она означает говорить то, что тебе приятно. Его отец одобрял Милля в великих традициях американской демократии, что с этим было не так?

То, что не имело для него смысла, когда он приехал в Москву, была сама Москва. Шли годы, и в Москве оставалось для него все меньше и меньше смысла: нужда, дикость, лишения посягали на его юношеский дух. Он перестал держать отца за руку по пути на собрания по четвергам. Но чего Александру остро не хватало, так это апельсина в руке зимой.

Называя Россию второй Америкой, товарищ Сталин провозглашал, что через несколько лет в Советском Союзе будет столько же железных и асфальтированных дорог, столько же отдельных домов для одной семьи, сколько в Соединенных Штатах. Он говорил, что в Америке индустриализация шла не такими быстрыми темпами, как в СССР, потому что при капитализме прогресс носит хаотический характер, а социализм способствует прогрессу на всех фронтах. В США бывала безработица до тридцати пяти процентов, в отличие от Советского Союза с его почти полной занятостью. При Советах все работали – доказательство их превосходства, – в то время как американцы погибали в благополучном государстве из-за нехватки работы. Это было очевидно, вне всякого сомнения. Тогда почему всеобъемлющим было чувство дискомфорта?

Однако сомнения и дискомфорт Александра были второстепенными. Главным была юность. Даже живя в Москве, он оставался юным.

Повернувшись к матери, Александр подал ей салфетку, чтобы вытерла лицо, а свое лицо вытер рукавом. Уходя и оставляя родителей наедине с их горестями, он сказал отцу:

– Не слушай ее. Я не поеду в Америку один. Мое будущее здесь, на радость и горе. – Он подошел к отцу ближе. – Но не бей больше маму. – Александр успел вымахать на несколько дюймов выше отца. – Если опять ударишь ее, тебе придется иметь дело со мной.

Неделю спустя Гарольда уволили с должности типографщика, так как по новому закону иностранцам не разрешалось работать на полиграфическом оборудовании вне зависимости от их опыта и лояльности Советскому государству. Очевидно, существовала масса возможностей для саботажа, для печатания поддельных газет, поддельных документов, недостоверных новостей и для распространения лжи в целях ниспровержения советского режима. Многих иностранцев ловили как раз на совершении подобных дел с последующим распространением их зловредной пропаганды среди трудящихся советских граждан. Так что Гарольд перестал работать в типографии.

Он поступил на инструментальный завод, производящий храповые механизмы и отвертки. Эта работа продолжалась несколько недель. Очевидно, и здесь иностранцы были ненадежны. Их ловили на изготовлении ножей и оружия для личных нужд.

После этого Гарольд нанялся сапожником, что развеселило Александра. «Папа, что ты знаешь об изготовлении обуви?»

На этой работе Гарольд продержался всего несколько дней.

«Как? Сапожное дело тебе тоже не доверяют?» – спрашивал Александр.

Очевидно, так и было. Иностранцев уличали в изготовлении галош и горных ботинок для добрых советских граждан, чтобы они убегали через болота и горы.

Однажды апрельским вечером 1935 года хмурый Гарольд пришел домой и, вместо того чтобы приняться за готовку ужина – теперь ужин для семьи готовил Гарольд, – тяжело опустился на стул и сказал, что в школу, где он работал подметальщиком, пришел человек из обкома партии и попросил его найти новое жилье.

– Они хотят, чтобы мы нашли себе жилье. Стали более независимыми. – Гарольд пожал плечами. – Это вполне справедливо. Последние четыре года нам было относительно легко. Необходимо отдавать что-то государству.

Помолчав, он зажег сигарету. Александр заметил, что отец украдкой посмотрел на него.

– Знаешь, Никита пропал, – откашлявшись, сказал Александр. – Наверное, мы сможем занять ванну.

Баррингтонам не удалось найти комнату в Москве. После месяца поисков Гарольд, вернувшись домой с работы, сообщил:

– Послушайте, ко мне снова приходил член обкома. Мы не можем оставаться здесь. Нам придется переехать.

– И когда? – воскликнула Джейн.

– Через два дня. Они хотят, чтобы мы съехали.

– Но нам некуда идти!

– Мне предложили перевестись в Ленинград. – Гарольд вздохнул. – Там больше работы: промышленные предприятия, деревообрабатывающее производство, электротехнические заводы.

– Папа, а что, в Москве нет электротехнических заводов?

Гарольд проигнорировал вопрос:

– Мы поедем туда. Там будет больше жилья. Увидишь, Дженни, ты получишь работу в Ленинградской публичной библиотеке.

– Ленинград! – воскликнул Александр. – Папа, я не уеду из Москвы. У меня здесь друзья, школа. Пожалуйста!

– Александр, поступишь в новую школу. Найдешь новых друзей. У нас нет выбора.

– Да, – громко произнес Александр. – Но когда-то у нас был выбор, верно?

– Александр, не смей повышать на меня голос! – воскликнул Гарольд. – Слышишь?

– Громко и четко! – прокричал Александр. – Я не поеду! Слышишь?

Гарольд вскочил. Джейн вскочила. Александр вскочил.

– Нет, прекратите это, прекратите, оба! – крикнула Джейн.

– Не смейте разговаривать со мной в таком тоне! Мы едем, и не хочу больше об этом говорить. – Гарольд повернулся к жене. – И вот еще что. – Он смущенно откашлялся. – Они хотят, чтобы мы изменили имена и фамилии. На что-то более русское.

Александр хмыкнул:

– Почему сейчас? Почему после всех этих лет?

– Потому что! – теряя самообладание, гаркнул Гарольд. – От нас ждут проявления лояльности! В следующем месяце тебе исполняется шестнадцать. Тебя запишут в Красную армию. Тебе необходимо русское имя. Чем меньше вопросов, тем лучше. Нам нужно стать русскими. Это облегчит нам жизнь. – Он опустил взгляд.

– Господи, папа! Это когда-нибудь прекратится? Мы даже не можем оставить свои имена? Мало того что нас вышвыривают из дому, заставляют переехать в другой город! И имена тоже придется потерять? Что еще у нас остается?

– Мы поступаем правильно? Наша фамилия американская. Давно нужно было ее поменять.

– Это верно, – согласился Александр. – Фраскасы не поменяли. Ван Дорены не поменяли. И посмотрите, что с ними стало. Они в отпуске. Бессрочном отпуске. Да, папа?

Гарольд поднял на Александра руку, но сын оттолкнул его:

– Не прикасайся ко мне!

Тогда Гарольд попытался еще раз, и Александр снова оттолкнул его, на этот раз стиснув отцовские руки. Он не хотел, чтобы мама видела, что он выходит из себя, его бедная мама, дрожащая и плачущая. Сжимая руки, она умоляла своих мужчин:

– Милые мои, Гарольд, Александр, прошу вас, перестаньте, перестаньте!

– Скажи ему, чтобы перестал! – заявил Гарольд. – Ты его таким воспитала. Никакого уважения к старшим.

Мать подошла к Александру и схватила его за плечи:

– Прошу тебя, сынок, успокойся! Все будет хорошо.

– Ты так думаешь, мама? Мы переезжаем в другой город, мы меняем имена, совсем как эта гостиница. И ты называешь это «хорошо»?

– Да, – ответила она. – Мы по-прежнему есть друг у друга. Мы по-прежнему живы.

– До чего меняется смысл слова «хорошо», – сказал Александр, отодвигаясь от матери и беря свое пальто.

– Александр, не уходи, – попросил Гарольд. – Я запрещаю тебе выходить за дверь.

Повернувшись к отцу и глядя ему прямо в глаза, Александр сказал:

– Попробуй остановить меня.

Он ушел и не приходил домой два дня. А потом они упаковали вещи и выехали из гостиницы. Его мать была пьяна и не смогла помочь нести чемоданы к поезду.

Когда Александр впервые почувствовал, догадался, что с его матерью творится что-то ужасное? В том-то и дело: это ужасное произошло не сразу. Поначалу она была немного не в себе, и вряд ли Александр мог понять, что происходит с матерью. Мог бы заметить отец, но он был слеп. Александр знал, что отец не в состоянии удержать в голове личное и всеобщее. При этом не имело значения, осознавал ли Гарольд проблему, игнорируя ее, или просто был невнимательным. Это не меняло того факта, что Джейн Баррингтон постепенно, без лишнего шума, без особых на то указаний перестала быть человеком, которым была когда-то, превратившись в собственную тень.