Онлайн чтение книги Инженю
64 LXIV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ РЕТИФ НАХОДИТ СПОСОБ РАЗВЛЕЧЬ РЕВЕЛЬОНА

Новость об аресте Оже быстро облетела Париж; его никто не знал, зато, учитывая недавние события, всем был известен Ревельон.

Люди были рады рассказывать о настоящем преступлении и найти истинного виновника в запутанных обстоятельствах этого темного дела с поджогом и разграблением фабрики; они также радовались возможности возложить на конкретных преступников главную тяжесть этих событий.

Говорили, что суд над г-ном Оже прошел удивительно быстро: Ретиф де ла Бретон — его три раза вызывали в качестве свидетеля — был не тот человек, кто стал бы чинить правосудию препятствия.

Через двенадцать дней после ареста Ретиф, надев свое лучшее платье, хотя никакого праздника не ожидалось, вышел из дома и направился в предместье Сент-Антуан с намерением посетить Ревельона или, вернее, Сантера.

Обойный фабрикант совсем пал духом; за это время он подсчитал все свои убытки и с каждым днем убеждался, что разорен гораздо серьезнее, чем считал раньше.

Вся его самоуверенность исчезла; теперь он почти всегда ходил потупив голову: угар гордыни напрочь выветрился у него из головы.

Хмурый, молчаливый, поникший, Ревельон смотрел на дочерей, отныне обреченных на нищету, с которой он больше не хотел, да и был не в силах бороться, чего не скрывал от себя.

Ретиф вошел в комнату фабриканта и поздоровался с ним проникновенным голосом.

Потом Ретиф, поскольку после ареста Оже он не встречался ни с Сантером, ни с Ревельоном и его дочерьми, сообщил кое-какие подробности о страшном несчастье — убийстве Инженю, которая, кстати, умерла, найдя в себе силы перед смертью написать о том, что произошло между Оже и ею.

Ревельон был молчалив, сдержан, и романист отнес эту сдержанность и молчаливость на счет горя фабриканта.

Однако, когда Ретиф де ла Бретон сел рядом с Ревельоном и взял его руку, тот ощутил какое-то нежное, утешительное воздействие.

Он поддался ему необъяснимым образом, безотчетно.

Добряк Ретиф так ласково сжимал его ладонь и смотрел на него так кротко!

Наконец, Ревельон не без удивления взглянул на своего друга и спросил:

— Похоже, Ретиф, вы хотите сообщить мне хорошую новость?

— Я? Нет, — ответил Ретиф.

— Понятно, — вздохнул Ревельон и снова опустил голову на грудь.

— Я только хотел немного вас развлечь, — сказал Ретиф.

— Развлечь, меня? — с грустью покачал головой обойный фабрикант.

— Почему бы нет?

— Что, скажите на милость, может меня развлечь после чудовищного горя, обрушившегося на меня? Ответьте, что за развлечение вы мне предлагаете?

— Ответить? — спросил Ретиф. -Да.

— Так вот, я кое в чем вам признаюсь.

— В чем?

— В том, что по натуре я мстителен и злопамятен.

— Вы?

— Как тигр! Я никогда не забываю ни зла, ни добра. Мне причинили зло — тогда я, если могу, воздаю за него.

— Хорошо, это вы. Но каким злом могу воздать я тысяче бандитов, которые сожгли, обворовали, разграбили и растащили мой дом? — спросил Ревельон, эгоистически думая только о себе. — Разве я могу в одиночку расправиться хоть с одним из них или всех сразу отдать в руки правосудия?

— Поэтому сегодня, дорогой господин Ревельон, я и веду речь не о вас, а о себе, — ответил Ретиф.

— О, вы — совсем другое дело! Да, вашу дочь убили; вы знаете, что убил ее Оже, и правосудие, наверное, казнит злодея, но дочь оно вам не вернет.

— По крайней мере, дорогой мой друг, знать, что Провидение карает злодеев, — это большое утешение.

— Маленькое, Ретиф, очень маленькое!

— Почему?

— Да потому, черт возьми, что если Провидение покарает моих грабителей, не Провидение, разумеется, а правосудие, то мои деньги все равно не вернутся ко мне.

— Я говорю с вами не о ваших деньгах, друг мой. В конце концов, если бы вас обокрал вор-одиночка, вам было бы приятно его поймать и примерно наказать!

— Конечно! И заставить его помучиться, причем очень жестоко! — простодушно воскликнул Ревельон.

— Ну вот видите!

— Для меня весьма приятным развлечением было бы видеть, как тысячи моих грабителей поджариваются на жарком огне, — оживился Ревельон. — Их и без этого немало погибло, когда они подожгли скипидар в моих подвалах; многие также отравились или, вернее, сгорели, напившись вместо водки или кирша серной кислоты.

— Надеюсь, вы о них не сожалеете? — спросил Ретиф.

— Нет, разумеется! Чем чаще мне повторяли, что таких очень много, тем больше я был рад и доволен, и с высоты угловой башни Бастилии, где я укрывался и откуда с болью в душе смотрел на мой дом, не без удовольствия изредка замечал, как кто-то из негодяев ныряет вниз головой в море пламени и дыма!

— Я, наверное, не предложу вам нечто столь же приятное, — сказал Ретиф, — но главное, столь живописное, ибо огонь великолепно смотрится ночью, особенно пламя от серной кислоты и скипидара, которое горит красными, фиолетовыми и желтыми языками, роняя несравненные отблески.

— Неужели? — спросил Ревельон.

— Да, — ответил Ретиф. — Когда обрушилась ваша лаборатория, поистине восхитительно было смотреть на взметнувшийся к небу огненный столп, который напоминал настоящий солнечный спектр.

Ревельон в знак благодарности поклонился; он был польщен тем, что благодаря своим растворителям порадовал Ретифа столь прелестным зрелищем.

—  — Поэтому мы пойдем немного прогуляться, — продолжал Ретиф.

— Я не совсем понимаю, что приятного вам доставит эта прогулка, — сказал Ревельон, — но главное, не улавливаю связи между прогулкой и началом нашего разговора.

— Ладно, черт возьми, скоро поймете, — пообещал добряк Ретиф. — Если я вам скажу об этом, в чем тогда будет сюрприз?

И он повел Ревельона сначала через все предместье, потом по набережным, где уже собрались немалые толпы народа.

В это время в Париже было довольно привычным делом, что все жители сбегались в одно место: стоило только появиться депутату или выборщику.

Итак, Ревельон под руку со своим вожатым пришел на Гревскую площадь. Посреди Гревской площади возвышалась очень красивая виселица, сколоченная из новых свежих досок и радовавшая глаз.

Веревка, тоже новая, грациозно раскачивалась на крепкой поперечине этого сооружения и капризно теребила красивую подвижную петлю, кокетливо подрагивавшую на ветру.

— Смотри-ка! — воскликнул Ревельон, остановившись и откинувшись назад. — Кажется, кого-то собираются повесить.

— Мне тоже так кажется, — согласился Ретиф. — Пробило час, и мы еще сможем отыскать удобное местечко, поскольку обычно вешают в два часа.

— Неужели вам нравится смотреть подобные картины? — с еле уловимым отвращением спросил Ревельон.

— Но я писатель и обязан рисовать картины во всех жанрах, — ответил Ретиф. — Мой друг Мерсье вынужден наблюдать все омерзительные места Парижа, изучать каждую клоаку и каждую трущобу.

— И вы хотите ему подражать?

— Боже меня упаси! Imitatores, servum pecus! note 33О подражатели, скот раболепный! (лат.) — Гораций, «Послания», XIX, 19. Пер. Н.Гинцбурга — воскликнул Ретиф.

— Что вы сказали?

— Я сказал, дорогой Ревельон, что подражатели — это стадо вьючных животных.

— Значит, вы не подражаете Мерсье?

— Во-первых, он неподражаем. Во-вторых, я не подражаю, а творю, это мой жанр.

— Прекрасно! И вам очень хочется создать сцену повешения?

— Да. А что вы хотите! Я желаю видеть, как умрет негодяй.

— Вы знаете казнимого? — спросил Ревельон.

— Даже слишком! — воскликнул Ретиф.

— Почему слишком?

— Да, слишком! И вы тоже.

— Вы возбуждаете мое любопытство, дорогой господин Ретиф.

— Видите, как мы хорошо устроились здесь, на углу набережной Пелетье… Повозка проедет мимо, мы увидим лицо преступника, и я надеюсь, он тоже заметит нас.

— Смотрите! Что это?

— Это, черт возьми, идут стражники. Когда я вам говорил…

Но приближение стражников прервало их разговор. За стражниками ехала повозка.

В ней можно было видеть священника, склонившегося к одетому в рубаху мужчине в серых кюлотах; голова осужденного бессильно болталась из стороны в сторону, ударяясь о решетчатые борта повозки.

Этот мужчина — его-то и везли на казнь — сидел, согласно обычаю, спиной к дороге, по которой двигалась повозка; ни Ретиф, ни Ревельон еще не могли разглядеть его лица.

Ретиф привстал на цыпочки и посоветовал фабриканту последовать его примеру.

Повозка безостановочно продвигалась вперед.

Наконец, она поравнялась с ними.

И тогда перед ними предстал мужчина с опущенной головой; глаза у него был тупо расширены, мокрый рот, казалось, заранее оцепенел.

— Оже!? — первым вскричал Ревельон, хотя Ретиф увидел зятя раньше.

— Да, Оже! — подтвердил романист. — Оже, мой зять и убийца моей дочери!

— И мой приказчик! — воскликнул Ревельон.

— Да, ваш приказчик, тот, кто крал ваши деньги в ту минуту, когда его застигла Инженю, и нанес ей удар ножом.

Ревельон и Ретиф смотрели на Оже так упорно, с таким ожесточением, что магнетически обратили на себя взгляд осужденного, уже почти похолодевшего при приближении смерти.

Негодяй различил лица Ретифа и Ревельона среди десяти тысяч голов, мелькающих у него перед глазами.

Глаза его налились кровью, рот раскрылся, чтобы изрыгнуть какой-то крик, застрявший у него в горле; Оже всем телом подался назад, словно хотел бежать от этого видения и угрызений совести.

Но повозка увезла его дальше; она уже прибыла на место казни, а Оже все еще искал глазами два этих лица: он больше не мог их видеть, но они по-прежнему смотрели на него.

Палач ударил его по плечу; Оже едва не потерял сознание.

Священник поцеловал приговоренного.

Оже отвернулся от толпы; двое подручных палача подхватили его под руки и взгромоздили на крутую приставную лестницу.

Он не успел подняться на третью перекладину, как ему на шею накинули петлю.

Оже преодолел еще пять перекладин.

Вдруг резкий удар сбил его с лестницы.

Палач сильным ударом ногой по лестнице вышвырнул Оже из жизни. Ревельон, мертвенно-бледный и испуганный, дрожал, держась за руку Ретифа.

Романист неотрывно смотрел на повешенного с холодным вниманием, в котором явственно проступала охватившая его страшная злоба.

Когда преступник перестал дергаться в конвульсиях, Ре-тиф де ла Бретон увел фабриканта обоев, который был ни жив ни мертв.

— Ну как, казнь позабавила вас? — спросил он Ревельона.

— Ох! — вздохнул фабрикант. — Я едва держусь на ногах.

— Полноте! Вы шутите?

— Ничуть, клянусь честью! Всю жизнь передо мной будет стоять зрелище, которое вы заставили меня наблюдать.

— Пустяки! — возразил Ретиф. — Зато вы развлеклись.

— Страшное развлечение!

— Пусть так, однако все то время, что длилась казнь, вы ведь думали о ваших деньгах?

— Нет, но теперь я думаю о них… И знаете…

— Что?

— По-моему, мне сейчас станет плохо.

— Остерегайтесь этого!

— Почему?

— Да потому, что в этой толпе вас могут принять за родственника, друга или даже сообщника казненного злодея.

— Вы правы, но ноги не слушаются меня… Ох, совсем подкашиваются.

— Хорошо, давайте-ка выберемся из толпы и пройдем по Красному мосту, там больше воздуха.

— Поддержите меня, друг мой.

Ретиф не заставил просить себя дважды; он повел Ревельона по левому берегу Сены, в сторону улицы Бернардинцев.

Ревельон не переставал жаловаться на то, как ему плохо.

— Давайте зайдем в кафе, — предложил он. — Я выпью рюмку водки, и мне станет легче.

— Не стоит, — сказал Ретиф. — Мы в двух шагах от моего дома: я хочу показать вам кое-что, и это вас приободрит.

— У вас дома?

— Да. Там я держу одну субстанцию, что способна вселить бодрость в самые привередливые сердца.

— Ах, надеюсь вы дадите мне рецепт?

— Конечно! Поэтому и веду вас к себе.

Ретиф показал Ревельону дорогу, и они, проходя мимо приоткрытой двери в квартиру домовладельца, расточили тому множество любезностей, с которыми тогда было принято обращаться к домовладельцам.

Потом, когда они вошли в квартиру романиста, Ретиф привел Ревельона из своей комнаты в комнату Оже, усадил на стул, который он поставил в заранее выбранное место, и вложил ему в руки каминные щипцы.

Ревельон абсолютно ничего не понимал в тех действиях, что Ретиф заставлял его совершать.

Он не хотел брать щипцы.

— Возьмите, берите же! — настаивая Ретиф.

— Зачем? Чтобы я ими освежился?

— Нет.

— Ну и где же субстанция, что успокаивает самые больные сердца?

— Сейчас вы сами ее откроете.

— Этими щипцами?

— Да, черт возьми, да.

— Где же она?

— Здесь.

И Ретиф вставил ручку щипцов между двумя плитками паркета и приказал:

— Нажимайте!

— Вы с ума сошли!

— Какое ваше дело? Нажимайте!

Ревельон, считая, что имеет дело с сумасшедшим, решил повиноваться, чтобы доставить ему удовольствие.

И он, с силой нажав на ручку, выломал одну целую плитку и половину соседней.

Семь или восемь золотых монет, вырванных этим толчком из-под пола, выкатились из дыры, к великому изумлению фабриканта обоев.

Он тотчас нагнулся, чтобы получше их рассмотреть.

— Хе-хе! Значит, это вас интересует? — спросил Ретиф. — Вот удача!

— Сколько золота! Сколько золота! — вскрикивал Ревельон и, погружая обе руки в дыру, горстями вытаскивал золотые монеты.

— Ну как? Ну как? — спрашивал Ретиф.

— Но что вы делаете со всем этим богатством, старый скупец? — спросил Ревельон. — Копите сокровище?

— Сударь, извольте, пожалуйста, пересчитать деньги, — спокойно попросил Ретиф.

Пересчет занял у Ревельона почти час. Сумма составила три тысячи луидоров без одного. Отсутствовал один луидор: Оже достал монету из тайника в тот день, когда его выследил Ретиф.

— Все верно, здесь две тысячи девятьсот девяносто девять луидоров! — прошептал потрясенный Ревельон.

— Так вот, сударь, это золото принадлежит вам, — сказал Ретиф. — Ведь его мой зять-негодяй украл у вас в тот день, когда убил мою дочь.

Ревельон закричал от радости и сжал в объятиях честного и умного старика, вернувшего ему богатство.

— Мы разделим их! — воскликнул он.

— Нет.

— Нет да!

— Ни за что, сударь.

— Но, по крайней мере, вы возьмете…

— Не возьму ничего.

— Почему?

— Потому что тогда я не смогу поставить в конце романа, который намерен написать обо всем этом, следующую очень красивую фразу, что я вынашивал две недели: «Честный Дюлис признался, что он слишком щедро вознагражден признательностью и стал богаче благодаря своей бедности!»

С этими словами он поклонился обезумевшему от счастья Ревельону, который вскоре убежал, унося в шляпе свое сокровище.

Едва фабрикант покинул квартиру, Ретиф взял литеры, сел за верстатку и принялся составлять, в материальном смысле слова, первые главы романа, озаглавленного «Инженю Саксанкур, или Разведенная женщина», — романа, в котором, как утверждают некоторые, в образе персонажа, носящего имя Эшине-Морескен, он изобразил Оже.