Онлайн чтение книги Инженю
23 XXIII. КРИСТИАН

Инженю тем скорее рвалась домой, что боялась одного, надеясь на другое: боялась она молодого человека на улице, а надеялась встретить в доме другого молодого человека.

Вот почему она желала вернуться так рано; вот почему она озиралась по сторонам на каждом перекрестке, пока Ретиф впустую расточал ей свою самую безупречную мораль, излагаемую в довольно изящных выражениях, чтобы произвести впечатление; вот почему Инженю, вместо того чтобы сердечнее, как, наверно, ей следовало бы отнестись к самоотверженности незнакомца, на площади Дофина вырвавшего ее из толпы, лишь поблагодарила его так, что только пробудила в нем подозрения.

Великая добродетель девушек похожа на чистоту озер, отражающих небо; их прозрачность объясняется ясностью небосвода.

Поэтому тот человек, кого Оже называл «ваша светлость», высказал, кажется, небезосновательное суждение.

В самом деле, когда Инженю вошла в дом и поднялась на третий этаж, она нашла на лестничной площадке другого молодого человека: он сидел, обхватив руками голову, а узнав ее шаги, встал.

— Это вы, мадемуазель Инженю? — спросил он девушку.

— Да, я, господин Кристиан.

— Я ждал вас с таким нетерпением! А ваш отец идет наверх? Или, как обычно, берет свечу у соседа-бакалейщика?

— Мой отец не вернулся и, быть может, не вернется никогда…

— Почему вы говорите мне об этом таким грустным тоном, мадемуазель?

— Значит, вы не знаете, что в городе дерутся?

— Дерутся?! Где?

— На Новом мосту дозор стражников сражается с горожанами.

— Разве это возможно?

— Они стреляют из ружей, убивают всех подряд… Я чуть не погибла, а мой несчастный отец, наверно, убит.

— Не плачьте! Не плачьте! Еще есть надежда.

— Ах, нет! Иначе он вернулся бы.

— Надейтесь, говорю я вам… Вы же вернулись.

— Меня спасли! А он…

— Кто вас спас?

— Мужчина, молодой человек… Ах, господин Кристиан, мой отец не вернется!

— Не угодно ли вам, чтобы я отправился его искать?

— Я очень хотела бы… Но…

— Я рассчитывал на это мгновение, чтобы сказать вам одно слово, одно-единственное! Я знаю, где вы ужинали, я видел, как вы вышли с вашим отцом, когда у ворот стояли рабочие господина Ревельона; я поспешил вперед, чтобы прийти первым и ждать вас на лестнице.

— Но, господин Кристиан…

— Ах, как вы задержались! С каким волнением я ждал вас! Как часто я открывал и закрывал дверь той маленькой комнаты, которую снял в доме, чтобы иметь право входить в него с ключом, общим для всех жильцов! Ах, мадемуазель Инженю, вот уже шесть недель, как я вижу вас каждый день, и вот уже третий день я говорю с вами украдкой: так больше я не могу, вы должны сказать, что вы думаете обо мне.

— Господин Кристиан, я думаю, что вы очень добрый молодой человек и слишком ко мне снисходительны.

— И это все?

— Но эта снятая вами комната, где вы не живете, этот костюм, который вы обычно не носите, та поспешность, с какой вы спрашиваете меня о том, что женщинам может внушить только привычка…

— Привычка?..

— И, наконец, господин Кристиан, вы ясно разбираетесь в своем сердце, а я своего сердца не понимаю.

— Мадемуазель, мне кажется, что вы можете себя скомпрометировать, если соседи увидят, как мы беседуем на лестничной площадке.

— Тогда, господин Кристиан, давайте простимся.

— Как! Вы даже не предложите мне посидеть с вами в вашей комнате, поговорить с вами?.. Неужели, мадемуазель, вы совсем меня не любите?

— Почему, господин Кристиан, вы решили, что я должна вас любить?

— О, я считал вас более нежной: ваши глаза говорили совсем иное, нежели ваши уста.

— Сверху идут… Уходите, уходите скорее!

— Это очень любопытная старуха, у которой я снимаю комнату… Если она увидит нас…

— О Боже, — прошептала Инженю, — уходите!

— Вот и на нижнем этаже открылась дверь. Как быть?

— Они подумают дурное, но я ничего дурного не делаю! — с огорчением воскликнула Инженю.

— Скорее, заходите к себе, скорее! Старуха спускается, а сосед снизу поднимается.

Испугавшись, Инженю открыла квартиру, и в дверь следом за девушкой вбежал Кристиан.

Они сразу же закрыли дверь на задвижку; у Кристиана трепетало сердце, Инженю была охвачена отчаянием, которое усиливалось тревогой за судьбу отца.

Вдруг на лестничной площадке раздались быстрые шаги и послышался громкий, торопливый голос.

— Инженю! — кричал Ретиф. — Инженю, ты дома?

— Отец! Отец мой! — ответила из комнаты девушка, наполовину обрадованная, наполовину испуганная.

— Открой же! — потребовал Ретиф.

— Что делать? — шепнула она Кристиану.

— Открывайте! — ответил он. И Кристиан сам открыл дверь.

Ретиф, плача от радости, бросился в объятия дочери.

— Так значит, мы оба спаслись? — воскликнул он.

— Да, отец мой, да! Как вам удалось уцелеть?

— Сбитый с ног, растоптанный, я, к счастью, не попал под выстрелы… Потом я повсюду искал тебя, звал тебя… О, что я претерпел в этих поисках! Что пережил, не видя освещенного окна! Но, слава Богу, ты дома! Скажи, как ты спаслась?

— Меня вынес из толпы великодушный незнакомец, привел сюда…

— Но почему ты не зажгла лампу? Эта темнота меня пугает!

— О добрый отец… — снова поцеловала Ретифа дочь. Она надеялась, что Кристиан, воспользовавшись этой минутой, спрячется; но, вопреки ее ожиданиям, тот выступил вперед, и Ретиф, глядя через плечо дочери, увидел молодого человека, который кланялся ему.

— А это кто? — спросил Ретиф. — Здравствуйте, сударь… Как вы сюда попали?

Инженю что-то пролепетала в ответ.

— Сударь, — сказал Кристиан, подходя к старику, — вы вправе удивиться, увидев меня в комнате мадемуазель…

— В темноте! — прибавил Ретиф.

Эти слова обрушились на девушку, потупившую головку.

— Если только, сударь, — продолжал отец, — вы не являетесь спасителем Инженю… В этом случае, как вы понимаете, я склонен лишь благодарить вас.

Ретиф вспомнил написанные им эпизоды из «Совращенной поселянки»: он величественно исполнял роль благородного отца.

Молодой человек ничуть не смутился; пока Инженю, дрожа от волнения, зажигала свечу, он продолжал:

— Я вошел сюда, сударь, несколько минут назад, ради того чтобы признаться мадемуазель в своей любви.

— Но, помилуйте, — воскликнул слегка озадаченный Ретиф, — значит, вы знакомы с Инженю?

— Довольно давно, сударь.

— И я не знал об этом?!

— Мадемуазель тоже не знала… Я лишь имел честь трижды случайно беседовать с ней.

— Ну и ну! И как же это случилось?

— Сударь, в этом доме я снимаю комнату. Ретиф удивлялся все больше.

— Я резчик, — продолжал Кристиан. — Я зарабатываю достаточно, чтобы прилично жить.

Ретиф сразу устремил свои серые глаза на руки молодого человека.

— Сколько же вы зарабатываете? — осведомился он.

— От четырех до шести ливров в день.

— Неплохо!

Но Ретиф продолжал рассматривать руки Кристиана, который, наконец заметив столь пристальное внимание к ним, неожиданно потер ладони, чтобы скрыть свои пальцы, слишком белые для рук резчика.

Ретиф, какое-то время помолчав, спросил:

— Значит, вы пришли сказать моей дочери о том, что любите ее?

— Да, сударь. Я пришел в ту минуту, когда мадемуазель закрывала дверь в свою комнату, но я настойчиво просил ее соблаговолить разрешить мне войти…

— И она согласилась?

— Я говорил с ней о вас, сударь, о вас… Она так волновалась…

— Ну, конечно, вы говорили обо мне, о ком она так волновалась.

Ретиф посмотрел на Инженю: она стояла, красная как мак, с томными глазами.

«Ну, разве может быть, — подумал он, — чтобы она не любила или не была любимой?»

Он взял молодого человека за руку и сказал:

— Мне известны ваши чувства, теперь подумаем о ваших намерениях.

— Я хотел бы получить ваше согласие отдать мне в жены мадемуазель Инженю, если она согласится меня любить.

— Позвольте узнать вашу фамилию.

— Кристиан.

— Кристиан — это не фамилия. — Но это мое имя.

— Это имя иностранное.

— Я в самом деле иностранец, вернее, рожден от родителей-иностранцев: моя мать полька.

— А вы рабочий?

— Да, сударь.

— Резчик?

— Я имел честь сказать вам об этом, — отрезал Кристиан, удивленный и даже встревоженный настойчивыми расспросами Ретифа.

— Побудь здесь, Инженю, — сказал Ретиф, — а я покажу господину внутреннее убранство дома нашей семьи, ведь он добивается чести войти в нее.

Инженю присела к столу; Кристиан последовал за Ретифом.

— Здесь вы видите мой рабочий кабинет, — пояснил романист, вводя Кристиана в соседнюю комнату, стены которой были скудно украшены портретами и гравюрами. — Тут портреты всех тех, кто даровал мне жизнь; там — изображения тех, кого произвел на свет я. На этих пастелях представлены мои отец и мать, дед и бабка; темами гравюр послужили самые интересные сцены из моих романов. Первые были и еще продолжают оставаться почтенными земледельцами, вышедшими из народа, хотя я утверждаю, что мой род восходит к императору Пертинаксу, как вы знаете…

— Я не знаю этого… — сказал удивленный молодой человек.

— Это потому, что вы не читали моих сочинений, — холодно заметил Ретиф. — В них вы нашли бы составленное мной генеалогическое древо, которое неопровержимо свидетельствует, что моя семья происходит от Пертинакса, чье имя в переводе с латинского и означает Ретиф.

— Я не знаю этого, — повторил Кристиан.

— Для вас это не должно иметь особого значения, — промолвил Ретиф. — Что для вас, рабочего-резчика, тесть, происходящий от какого-то императора?

Кристиан покраснел под пристальным взглядом романиста. Этот взгляд, надо признать, обладал какой-то неприятной пронзительностью.

— Но вас удивит, что кровь императоров совсем ослабла в моих жилах, — продолжал Ретиф, — и теперь в ней преобладает кровь земледельцев, а император никогда не добился бы руки моей дочери, если бы ее попросил; я до такой степени перевернул генеалогическую лестницу, что земледелец представляется мне идеалом аристократии, и породниться с королем означало бы для меня унижение, я даже не согласился бы выдать дочь за простого дворянина.

Сказав это, Ретиф снова стал разглядывать руки и лицо Кристиана.

— Что вы об этом думаете? — спросил он после своей речи.

— Все, что вы мне говорите, сударь, — ответил молодой человек, — представляет собой абсолютно разумное рассуждение, но мне кажется, что вы истолковываете предрассудки очень произвольно и весьма деспотическим образом.

— Почему же?

— Потому, что философия сокрушает потомственное, дворянство; но я полагаю, что философы, упорно стремясь разрушить аристократический принцип, в сущности, еще уважают хорошие исключения.

— Несомненно! Но к чему вы клоните?

— Ни к чему, сударь, ни к чему, — живо ответил Кристиан.

— Тем не менее вы, рабочий-резчик, защищаете от меня дворянство!

— Точно так же, как вы, потомок императора Пертинакса, нападаете на дворянство, адресуясь ко мне, резчику.

Ретиф потерпел поражение в обмене репликами, чем остался не совсем доволен.

— Вы умны, сударь, — сказал он.

— Я могу претендовать лишь на то, сударь, — ответил Кристиан, — что у меня окажется достаточно ума, чтобы понять вас.

Ретиф улыбнулся.

Этим любезным ответом Кристиан примирился с будущим тестем.

Однако Ретиф этим не удовольствовался: он был человек, чью суть выражало его французское имя (pertinax по-латыни означает «упрямый»).

— Признайтесь, — обратился он к Кристиану, — что вы, как и все молодые люди, пришли сюда ради того, чтобы влюбить в себя мою дочь Инженю, и не преследовали другой цели.

— Вы ошибаетесь, сударь, ибо я прошу руки вашей дочери.

— Признайтесь, по крайней мере, что вы любимы ею и вам это известно.

— Должен ли я быть откровенным?

— Раз нет другой возможности, будьте.

— Хорошо, я надеюсь, что мадемуазель Инженю не питает ко мне неприязни.

— Вы это поняли по определенным признакам?

— По-моему, я замечал это.

— При ваших встречах?

— Да, сударь, и это придало мне смелости, — продолжал молодой человек, введенный в заблуждение притворной добротой романиста.

— Теперь я понимаю, — вскричал Ретиф, неожиданно встав с кресла, — что вы уже приняли ваши меры, ловко использовали против бедняжки Инженю ваши прельщения и ваши уловки!

— Позвольте, сударь!

— Я понимаю, что вы сблизились с ней, поселившись в этом доме, а сегодня вечером, полагая, что меня не будет, что я, быть может, убит, проникли к ней!

— Сударь, позвольте! Вы судите обо мне недостойным образом!

— Увы, сударь, я человек опытный; мне известны все хитрости, ведь я сейчас пишу книгу, которая станет моим великим творением и имеет название «Разоблаченное человеческое сердце».

— Вы не знаете моего сердца, сударь, я полагаю, что могу вас в этом уверить.

— Тот, кто говорит о человеческом сердце, знает все сердца.

— Уверяю вас…

— Не уверяйте, ничто не поможет… Разве вы не поняли все, о чем я вам сказал?

— Разумеется, понял, но позвольте и мне высказаться.

— Зачем?

— Не годится справедливому человеку делать себя судьей и защитником собственного дела! Не годится романисту, так глубоко изображающему чувства, не понимать чувство другого! Позвольте мне сказать.

— Говорите, раз вы так настаиваете.

— Сударь, если ваша дочь питает ко мне хотя бы незначительную склонность, неужели вы хотите сделать ее несчастной? Я ничего не рассказываю вам о себе, однако я, может быть, стою того, чтобы мы поговорили об этом.

— Ах! — вскричал Ретиф, ухватившись за слово «стою» (этого он только и ждал). — Ах да, вы стоите… стоите… Но Бог знает, не за это я вас упрекаю! Вы стоите слишком дорого, скажем так.

— Умоляю вас, не надо иронии.

— Полно! Я говорю без иронии, милостивый государь! Вы знаете мои условия, мой ультиматум, как говорят в политике.

— Повторите его мне, — воскликнул опечаленный молодой человек.

— Рабочий и торговец будут теми единственными претендентами, кому я соглашусь отдать мою дочь.

— Но я же рабочий… — робко заметил Кристиан. Однако Ретиф, повысив голос, повторял:

— Это вы рабочий? Это вы торговец? Посмотрите на свои руки, сударь, и убедитесь сами!

С этими словами Ретиф, запахнув величественным жестом свой плохонький сюртук, поклонился молодому человеку с таким видом, который больше не допускал ни возражений, ни дальнейших реплик.