Онлайн чтение книги Смерть Ланде
21 XXI

Жизнь Ланде становилась все более одинокой, и в этом чудилось что-то неизбежное. Горящая и мятущаяся любовью душа его была все чаще унылой и печальной, как живая зеленая ветка, обмерзающая непроницаемо прозрачной, холодной корой льда. В последние дни он постоянно был один. Только Соня ходила за ним неотступно, но именно ее, одной в целом мире, Ланде стал почему-то бояться: ему все казалось, что она, как помешанная, больная, видит не его, а кого-то другого и что вот-вот она откроет свою ошибку и тогда возненавидит его всею своею душою и не будет ни границ, ни предела ее ненависти.

В одну одинокую грустную ночь Ланде написал Семенову длинное и горячее письмо, в котором задавал много мучительных вопросов о правде, о людях, о счастье. На это письмо больной студент ответил так:

«Оставь меня, пожалуйста, в покое! Я умираю, и мне не до тебя! Передо мною теперь самый важный, последний и единственный вопрос человеческой жизни, как умирать?.. Можно ли толковать о людях, о любви, об одиночестве, когда человек всегда и при всяких отношениях к людям умирает один! Ты, конечно, не можешь понять этого слова во всем его настоящем смысле: смысл этот ужас. Этот ужас я должен перенести один, никто не может, — понимаешь? не может сопровождать меня, даже если бы захотел этого больше всего на свете. Теперь все для меня разделилось на две половины, не имеющие никакой связи: одна, ничтожная — вся мировая жизнь, другая, неизмеримо громадная моя смерть! Теперь, когда я отошел от всего и стою один в пустоте, я вижу, что на самом деле так было и всегда, а мне только казалось, что я живу не один. Всю жизнь с усердием, достойным лучшей участи, я старательно лепил вокруг себя какой-то цемент из веры, идей, любви и жалости и думал, что это прочно, незыблемо; но как только повис над пустотой смерти всей тяжестью своего Я, — все сразу распалось, как сухая глина, и я полетел один, как камень. Не сегодня-завтра мне умирать, а люди остаются жить, как ни в чем не бывало. Так о чем же ты городишь? Ты почувствовал себя одиноким и несчастным оттого, что люди не разделили твоих пылких чувств и не бросились в твои братские объятия?.. Удивительно! Да неужели ты не знал, что все равно, когда ты будешь умирать, люди не будут даже в состоянии понять твое чувство и будут принуждены выпустить тебя из самых крепких объятий… Ты, впрочем, человек верующий, — я было позабыл об этом; но пойми же ты хоть раз в жизни, что если мы все и встретимся в той, иной жизни, о которой мы ровно ничего не знаем и знать не можем, то там мы и поговорим в подходящем случаю духе, опираясь на то, что нам тогда будет известно!.. Знаю я, что теплее жить, если люди тебя греют, — но, конечно, что и говорить!.. Ну, что же, беги по улицам и кричи: „О, люди, люди, люди!“ И побегут за тобой и будут кричать: „О, Ланде, Ланде!..“ Только и всего! А страдать ты всегда все-таки будешь один, ибо если у тебя заболит живот, то у самого лучшего друга, у брата, у жены не сделается от сочувствия ответное расстройство желудка.

Еще раз прошу тебя: оставь меня в покое! Когда-нибудь ты сам поймешь, как это все глупо, и так же возненавидишь людей за ту глупую роль, которую старался сыграть, как я теперь возненавидел. Если бы ты знал, какую ужасную, душащую ненависть возбуждают во мне все… Будьте вы все прокляты! Если бы я мог, я бы задавил всю землю. Зачем я жил, Ланде? Господи, как страшно, пусто, холодно! Ради Бога, не трогай меня больше!»

Холодный ужас повеял в лицо Ланде от этого письма. Образ умирающего в одиночестве Семенова встал перед ним, как сплошное, кровоточащее страдание.

«Бедный Вася, что с ним, откуда такой ужас, такая злоба? Ведь это ужас, которому имени нет, — такая смерть!.. Не может быть, чтобы это было так, само по себе! Это оттого, что он один, от страха, от боли. Надо ехать к нему».

И все чувства и мысли Ланде вылились в одно: надо к нему. Он не знал, что скажет, чем подымет упавшую душу; но в нем жила светлая и торжественная вера, что любовь сделает все: любовь пробьется сквозь страдание, согреет и оживит душу, и она раскроется, как цветок на заре, осветится и воспримет любовную торжественную веру.

Вся кровь прилила к лицу и сердцу Ланде, так что в глазах у него помутилось. Страстное чувство томило и тянуло его до боли, до лихорадочного состояния. Он машинально вышел на крыльцо и долго стоял без шапки, глядя в далекое небо, с которого моросил невидимый мелкий дождь. Холодный упругий ветер рванул его широкой волной, зашевелил волосами, буйно и холодно ударил в лицо и перехватил дыхание.

«Надо достать денег! — мелькнуло, в голове Ланде. — Негде! — сейчас же подумал он. — Маму нельзя просить, — она не даст. Все, что я хочу, теперь вызывает в ней только злобу и желание сделать не так. А больше не у кого. У Шишмарева нет, наверное»…

Ланде растерянно, блуждая глазами, вернулся в комнату. Тут, глядя в упор на лампу, он подумал:

«Пойду к отцу Павлу».

Почему у него явилось такое решение, Ланде не мог бы объяснить. В его памяти просто выяснилась фигура старого заштатного священника, с его розовой лысиной, добродушным старческим лицом, белой ряской и тем, как будто ласковым и сочувственным взглядом маленьких глаз, которым он провожал его при встрече.

И на другой же день, все еще с обвязанным лицом и закрытым глазом, похожий на вставшего от тяжелой болезни, Ланде перешел большую, заросшую пыльной травой площадь, отворил калитку и пошел в маленький, уютный и как будто теплый дворик. День был серый, сухой и неподвижный; но большие, осыпанные золотом деревья казались освещенными ярким солнцем, и во дворике было светло, тихо и радостно. Неподвижно стояли перед окнами в крошечном палисаднике милые, наивно пестрые цветы. Пахло яблоками, осенними листьями, ладаном и каким-то особенным запахом тишины и покоя.

Старый попик сидел на чисто оструганном крыльце в чистой белой ряске, весь розовый и белый.

Ланде торопливо подошел с озабоченным лицом.

— Здравствуйте, отец Павел! — заговорил он. Старый попик посмотрел на него, точно нисколько не удивившись его приходу.

— Здравствуйте! — приветливо ответил он. — Садитесь! Чем могу служить?

Ланде так же торопливо сел на другом крыле крылечка.

— Я к вам с просьбой… — наскоро заговорил он, ибо ему казалось, что то огромное, что наполняет его душу, всякому человеку понятно с одного слова и надо поменьше слов. — У меня есть один товарищ… вы, вероятно, его знаете — Семенов.

Старый попик помолчал.

— Слыхал… — неопределенно ответил он и провел маленькой сморщенной ручкой по серебристым сухим волосам.

— Так вот… Этот Семенов теперь в чахотке… умирает… — торопился Ланде.

— Воля Божья! — торжественно и просто сказал старый попик.

Он вздохнул и перекрестился.

— Я от него письмо получил, — говорил Ланде, доверчиво придвигая голову к попику, — ужасное письмо!.. Видно, что он впал в последнее отчаяние, когда в душе только ненависть и злоба… Я вам покажу это письмо!..

Ланде торопливо вытащил из кармана тужурки письмо.

Старый попик посмотрел на письмо и ничего не сказал.

— Сколько в нем страдания, одиночества, горя!.. — со скорбным напряжением говорил Ланде. — Сколько отчаяния и неверия!.. Страшно становится, когда читаешь это письмо… Страшно и жалко до слез! Вы понимаете, сколько страдания должен испытать человек, умирая в полном неверии! Нет названия этой муке!.. Вот, вы прочтите письмо!

Попик опять посмотрел на письмо, но руки не протянул.

— Я чувствую, верю, — продолжал Ланде, держа письмо в протянутой руке и не замечая этого, — что если бы я мог поехать к нему, я много облегчил бы ему. Я чувствую, что смогу, потому что верю в это. Он почувствует, что не один, и этого уже достаточно… Только у меня денег нет на дорогу, по-детски улыбаясь, вдруг прибавил Ланде.

Он взглянул в лицо попику, и вдруг ему показалось, что добродушные глазки его — не глазки, а только глубокие дырочки, добродушные только от морщинок розовых и лучистых, а в глубине этих дырочек сидит кто-то маленький, злой и острый. Он с инстинктивным испугом замолчал и растерянно смотрел на попика.

Попик тоже молчал и смотрел на него. Было тихо, и за спиной попика беззвучно кружился золотой лист, опускаясь на землю.

— Да вот, вы прочтите письмо! — торопливо пробормотал Ланде и протянул к самым коленям попика сложенную бумагу.

Старый попик вздохнул, погладил волосы и бородку и взял письмо.

Читал он его долго, спокойно, как будто читал мирное и сладкое житие преподобного. Потом опять вздохнул, сложил письмо и отдал Ланде.

— Вот видите! — оживленно показывая рукой, сказал Ланде, взял письмо и положил на крыльцо.

— Вы письмецо уберите, — тут у меня этой погани не годится! — тихо, но властно сказал попик.

Ланде не понял его слов, но письмо взял и положил в карман.

— Вот я и хотел денег попросить у вас… Вы видите, необходимо ехать кому-нибудь, — серьезно и просто сказал он.

Старый попик вздохнул.

— Да-с, очень может быть. Только денег я не дам, — уж вы простите… И есть, послушайте серьезно, да не дам.

Точно холодная тяжесть ударила Ланде по голове. Он вскочил в отчаянии.

— Почему? Вы же читали сами!

Старый попик тоже встал.

— А потому, послушайте серьезно, — ответил он, — что Семенова этого я давно и хорошо знаю. Безбожный и зловредный человек, послушайте серьезно, неверующий, отступник. И послушайте серьезно, и вам не советую.

Ланде широко раскрыл глаза.

— Значит, отступиться от него? Оставить его умирать в отчаянии?..

— По деяниям достойная смерть! — сказал старый попик, заложив руки за спину, и опять из-за розовой маски выглянуло что-то жесткое и злое.

— Побойтесь Бога! — вскликнул Ланде. — Что вы говорите, батюшка!

— Не вам меня учить, послушайте серьезно! — возразил попик.

— Да ведь вы служитель Церкви… Христовой Церкви!

— Господин Семенов сам давно отступился от Церкви, и не Церкви за ним бегать, послушайте серьезно! — сказал старый попик.

Ланде с молчаливым отчаянием смотрел на него. Старый попик стоял, спокойно заложив руки за спину. В его маленьких глазах что-то играло и как будто веселилось.

— Так, ведь… не могу же я ехать без денег… — машинально пробормотал Ланде.

— А вы зайчиком… — вдруг сказал старый попик. — А то и пешечком пойдите!

Ланде с удивлением посмотрел на него, но лицо попика было как будто серьезно.

— Да ведь это очень далеко! — проговорил он.

Старый попик вздохнул.

— Далеко. Что ж, послушайте серьезно, по вашему понятию дело это великое… Вот вы и потрудитесь…

И стало вдруг Ланде холодно возле этого розового, седенького, беленького старика-попика. Он машинально повернулся и пошел к калитке.

— Но тут надо скорее… Он может умереть, пока я дойду… — остановился он.

Старый попик ответил ехидно, с нескрываемой уже насмешкой:

— Если Господу будет угодно, то застанете вы его в живых…

Ланде помолчал. Как белое облако в золотом фоне стоял попик посреди чистою мирного дворика.

— Ну, что ж, — сказал Ланде, — придется идти. Я пойду, если не достану денег, — не в том дело… Как вам будет стыдно потом! — скорбно и торжественно прибавил он.

И поднял попик сухенькую ручку.

— Идите, послушайте серьезно, идите отсюда!

— Батюшка, я не хотел вас обидеть! — вскрикнул Ланде.

— Идите, идите!

И было что-то такое холодное и непреклонное в его тихом ясном голосе, что Ланде ничего больше не сказал, опустил голову и вышел.

Слышно было, как старый попик подошел к калитке и наложил крюк.