Онлайн чтение книги Салка Валка
2 КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. НА ЖИЗНЕННОМ ПЕРЕКРЕСТКЕ

Глава 13

Мужской голос?

Разве это не удивительное совпадение: вновь наступила зима, хотя все в природе готовилось к весенней оттепели, — и вдруг опять зазвучал этот голос; а снизу, с берега, доносились удары молота. Чего стоит спрятанная где-то маленькая фотография в сравнении с этим голосом, так много значившим в детстве и потом забытым? И вдруг он зазвучал вновь.

Девушка стояла, растерявшись, все в ней трепетало; так содрогаются стены дома от мелодии, в которой растворилась повседневная действительность. Казалось, вот теперь все, ничего больше не нужно ждать; этот голос эхом отдавался в ударах ее сердца. А карие глаза впивались в нее, тяжелые, горящие, далекие от мира разума и мира фантазии. В литературе это именуется одержимостью. Но стоило ей заговорить с ним, как она поняла, что эти карие глаза ничем не отличались от любых других глаз… А может быть, она вообще все выдумала? Глупо связывать своеобразие их игры с теми удивительными мечтами, которые рождаются и расцветают в памяти, несмотря на соленую рыбу и хлеб, пение и политику. Эти глаза можно сравнить со стихотворением, которому недостает своеобразия. Но вот он явился сюда, этот человек, отчасти известный, частично незнакомый, как, впрочем, и все другие люди. Ей почему-то запомнилось, что он был выше других мужчин, а теперь она сомневалась, достигал ли его рост трех локтей. В конце концов, каково же было его лицо — поэтично-нежное или отталкивающее? Трудно представить более сильную голову, более широкий рот, более мощное темя — разве только у быка. Однако при ближайшем рассмотрении она поняла: этот человек был поэтично-нежным и отталкивающим только в ее воображении. Насколько жалкой оказывается подчас действительность в сравнении с нашими поэтическими фантазиями!

— Здравствуй, Салка! — сказал он с улыбкой, какая появляется на морде у собаки, когда она, подняв ногу, орошает угол дома, с улыбкой, одновременно виноватой и злой. На двух передних зубах блестели золотые коронки.

Неужели этот грубый человек с волосатыми руками имел такое влияние на нее с самого детства, когда она была еще маленькой картофелинкой, прилепившейся к большому материнскому кусту? Да, это был он. Она смотрела как завороженная в эти глаза, огонь которых причинил ее матери такое горе, что она, позабыв могущество своего создателя, предпочла море… Салка протянула ему руку.

— Не верю своим глазам. Ты ли это?

— Да, я вернулся, — сказал он и снова улыбнулся, но не глядя на нее.

— Что, что тебе здесь нужно?

— Здесь мой дом.

В его черных взлохмаченных волосах поблескивали серебряные нити.

— Предположим, — согласилась девушка, — но тебя никто не ждал.

— Как будто ты не знаешь — я ухожу и возвращаюсь, я все тот же.

— Не будем ворошить старое, Стейнтор, — сказала девушка, — Нам с тобой хорошо известно, в какой степени можно на тебя полагаться. Я, признаюсь, удивлена, что ты рискнул вновь появиться в наших краях. Но ты, конечно, уезжаешь и приезжаешь на свою собственную ответственность.

— Ответственность? — переспросил он, как бы не понимая значения этого слова.

— О, я не собираюсь вдаваться в объяснения. Садись. Что ж ты не садишься? Я приготовлю кофе. Ну, с приездом тебя, что ли.

— А здесь теперь недурно, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Стулья, картина. Должно быть, тебе живется неплохо.

— Для чего же ты тогда посылал мне деньги?

— Деньги? Какие деньги? Понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Пришли мне их сам дьявол, я, не задумываясь, истратила бы их, быстро нашла бы им применение. На эти деньги я купила Марарбуд, но теперь усадьба перейдет к тебе. Она мне ни к чему. Я нахожусь на грани разорения, как, впрочем, и все в поселке. Но скажи мне: почему ты не посылал мне деньги от своего собственного имени?

— Ты могла оказаться замужем.

— Замужем? Я? Что за чепуха! Нет, я собираюсь уехать на Юг. Здесь все летит вверх тормашками. Богесен сидит, заваленный рыбой на миллион крон или даже больше, банки закрыты для всех до тех пор, пока они не получат гарантию альтинга; вряд ли этой зимой хоть одна лодка выйдет в море, разве что сами банки отправятся на рыбную ловлю. Говорят, Богесен потеряет все и мы потеряем то немногое, что у нас есть. Ходят также слухи, что в Испании растет недовольство королем, а Клаус Хансен одурачил Богесена и выманил у него все до последнего гроша. Он заставил его вложить деньги в рыбный промысел на Юге. Вот к чему приводит капитализм. Кажется, все кругом лишились здравого смысла. К сожалению, у меня нет ничего к кофе, только вот несколько ржаных галет в банке. Ты будешь их есть?

— Нет.

Зашумел примус. Это было похоже на звуки водопада, как их описывают наши известные поэты. Глаза этого человека вновь вторглись в ее жизнь. Он, как в старые времена, сидел, прислонившись к стенке, с циничной улыбкой, не задавая вопросов ни о прошедшем, ни о настоящем.

— Ты ничего не расскажешь? — спросила девушка. — Откуда ты приехал? — Она даже собиралась спросить, как ему жилось, но воздержалась.

— Я приехал с Веста, — ответил он, употребив английское слово. И хотя это было единственное иностранное слово, произнесенное им, в его голосе иногда слышались интонации чужого языка.

— У тебя была хорошая работа? — спросила она.

— Иногда, — ответил он, доставая трубку и табак с кисловатым запахом. Его руки не были такими грубыми, как у большинства людей в Осейри. И она, не удержавшись, спросила:

— Тебе посчастливилось в Америке?

— В каком смысле посчастливилось?

— Я хочу сказать — ты разбогател?

— Конечно, я богат, — заверил он. — Иначе я не вернулся бы к тебе.

— Ко мне? Что ты говоришь?

— Ты думаешь, я забыл что-нибудь?

Она задумчиво смотрела перед собой, потом решительно сказала:

— Тебе не поздоровилось бы, Стейнтор, если бы в мире существовала справедливость. А нам от этого только стало бы лучше. Вот единственное, что я хотела тебе сказать.

— Я не видел тебя восемь лет, — сказал он. — И ты по крайней мере не можешь отрицать, что приняла перед отъездом мой дар.

— Ты, кажется, думаешь ворошить старые глупости? Тогда я погашу примус и тебе придется попить кофе где-нибудь в другом месте. Если ты не хочешь забрать Марарбуд, то я надеюсь, что в будущем я смогу вернуть те деньги, которые тебе должна. Но выслушивать всякую чушь я не собираюсь.

— Что ты называешь чушью?

— У нас здесь происходят дела посерьезнее, и об этом следовало бы поговорить. А ты болтаешь чепуху. Здесь велась борьба между социализмом и капитализмом, и обе стороны потерпели поражение. Дети страдают от недостатка витаминов, и никто ничего не делает для бедняков. Я уже не маленькая глупая девчонка, какой была восемь лет назад. Я теперь понимаю интересы общества.

— Общества? — удивился он. Это слово было ему незнакомо.

— Да, общества. Кто не знает своего места в обществе, тот слеп и глух. А того, кто не готов бороться против несправедливости в обществе, я даже не считаю человеком.

— Несправедливости?! — повторил гость, презрительно улыбаясь. — Вы далеко зашли здесь в Исландии, все начали болтать о несправедливости в обществе. Интересно послушать, что вы под этим разумеете.

— Что мы разумеем? Мы, конечно, имеем в виду богатых, таких, например, как Йохан Богесен, который берет миллион за миллионом из банка и строит дворец в Дании для своего сосунка. Кроме того, вместе с Клаусом Хансеном он вложил часть своего капитала в траулерную компанию, а теперь еще стал издавать в Силисфьорде газету. В ней он оскорбляет и поучает рабочих и вдалбливает им в голову, что нужно ненавидеть датчан, быть самостоятельными и прочую чепуху. Он скупил рыбы на целый миллион и сидит на ней, потому что он слишком подл, чтобы дать бедным людям сносный заработок. Некоторые говорят, что во всем этом виновен Клаус Хансен. Просто позор, что такие люди, как они, существуют на свете. Вот что я тебе скажу. Клаус Хансен зарабатывает больше ста восьмидесяти крон в день, а здесь дети бедняков голодные слоняются по берегу. Говорят, что бороться против капитализма, стремиться организовать кооперативы, детские дома, коллективные хозяйства, коммуны для ловли рыбы — это большевизм. Я же считаю, что это вовсе не большевизм, а просто здравый смысл и разумное дело. Не могу понять, как я могла даже думать о тебе. О человеке, который совсем не понимает общества. Мне же приходилось говорить с настоящими людьми.

— Что ж, доля разума здесь есть, — сказал он. — Но я понял Йохана Богесена еще с тех пор, когда он в первый раз надул меня. И я поклялся себе, что буду таким же богачом, как он. Не важно, что одно время я находил утешение в водке. Да, Сальвор, дорогая, еще когда тебя и на свете не было, я уже знал, что Йохан Богесен ворует от каждого фунта, который он взвешивает в лавке, от каждой суммы, заносимой в приходную книгу. Скажи мне, когда разговоры о честности и справедливости предназначались для кого-либо, кроме толпы и святош? Я же не вчера родился!

— Нет, конечно. Ты успел совершить немало преступлений, Стейнтор.

— Я никогда ничего не боялся.

— Это мы уже слыхали. Неужто ты собираешься убеждать в этом меня, ведь мне дважды пришлось видеть, как ты бежал от самого себя.

— Разве ты не знаешь, что требуется больше мужества, чтобы вовремя скрыться, чем оставаться в ловушке? Большинство остается сидеть на месте, потому что они не рискуют предпринять что-либо. И их называют степенными, почтенными, добропорядочными людьми. А по мне, они ослы и трусы, хоть им и удалось нажить по тринадцать душ детей.

Мужчина неожиданно резко поднялся с места. Салка узнала в нем прежнего Стейнтора. Вот он весь перед ней.

— Разве ты не видишь, что я свободный человек? — спросил он, — Разве ты не чувствуешь, что я могу сделать все?

На него нашел поэтический стих. Он подошел к ней и стал удивительно прежним.

— Салка! — сказал он. — Я наконец вернулся к тебе после всего, что сделал, после всего, что пережил. Я жил, озаренный светом твоих глаз. Он проникал мне в душу. Он струился в моей крови при стоградусной жаре на Гаити и при пятидесятиградусном морозе на севере, у Гудзона, среди негров, индейцев, эскимосов. Зарабатывал ли я деньги или терял, ты была моей силой, ты укрепляла мою волю. И теперь, когда я наконец вернулся домой, к тебе, ты вдруг начинаешь заводить разговор об обществе, несправедливости, о голодных детях на берегу…

Глава 14

С этого дня в забытом богом Осейри появился еще один большой человек: в местечке, где, казалось, не будет конца злосчастью и разорению, был теперь человек, не имеющий долгов; и хотя никто не видел его денег, предполагали, что они у него водятся; старики дивились, до чего же изменился Стейнтор после Америки: он дал понять, что намерен скупать рыбу.

Теперь, когда закатилась звезда Йохана Богесена, наступило время взойти звезде Свейна Паулссона. В Осейри он был единственным независимым рыболовом. Сейчас он собирался отправить на зимний промысел две моторные лодки. Не успел, как говорится, человек затянуться понюшкой табаку, как все изменилось. Торговая фирма Йохана Богесена осталась не только без купца, но и без товаров; списки должников перекочевали в расчетные книги Свейна Паулссона. Он нанял себе где-то делопроизводителя, чтобы регистрировать приходы и расходы и развешивать овсяную крупу. Что касается управляющего Йохана Богесена, то он стал почетным членом какой-то пьяной компании, созданной отчаявшимися безработными — отцами семейств — и пройдохами, и теперь они чинили разбой среди бела дня, вместо ночного времени, как это бывало прежде, когда попойки и скандалы не выходили из границ приличия. Лавка Богесена оказалась закрытой. Белый дом в Осейри также был закрыт; на дверях висел большой замок, ставни были заколочены, так как фру Богесен находилась в Дании. Она помогала сыну и невестке обставить загородную виллу. Сам Богесен тоже находился в отлучке. По последним сведениям, он вернулся из-за границы и сейчас жил в Рейкьявике. Ходили слухи, что он серьезно болен. Одни утверждали, что с ним случился удар, другие — что он лежит в беспамятстве, а кто-то приехавший с Юга сообщил, что бедняга Богесен находится в таком ужасном положении, что продал последнее пальто. Закрылся Национальный банк. Все денежные источники иссякли. Вкладчики могли получить лишь незначительную часть своих вкладов. Все надежды теперь возлагались на альтинг, который на очередном заседании после Нового года будет решать вопрос, сможет ли государство помочь обнищавшим банкам или же им предоставят возможность разоряться до конца. Никто не знал, как обернется дело. Ближе к зиме сыпь украсила детские лица, старухи сидели дома, сучили грубую шерсть и оплакивали свои грехи. Они не находили слов, чтобы осудить легкомыслие молодежи. После летней забастовки четыре девушки забеременели. Только шорник и его жена наслаждались жизнью. В самый разгар лова они отправились на Юг вставлять искусственные зубы.

Вернется ли Йохан Богесен? Как это там говорится во всемирно известном стихотворении об Урмене Длинном: вернется ли он?[11]Имеется в виду стихотворение известного норвежского поэта Бьернстьерне Бьёрнсона (1832–1910) «Улаф Трюгвасон». Сезон лова давно начался, и за чисткой рыбы было сказано немало грубых слов по адресу этого благородного человека, любившего их, всех жителей поселка, как своих детей. Неужто он допустит, чтобы они померли с голоду и от денатурата, в то время как его пакгаузы ломятся от соленой рыбы? Некоторые дети бросили учиться — им не в чем было ходить в школу. Теперь они сидели дома, в этих дырах, кишащих паразитами, пели песни и ругались, задыхаясь в чаду примусов, лишенные питания, основанного на последних научных данных.

В начале сезона с Юга прибыл человек; правда, он мог бы и вовсе не появляться в этих краях. Он приехал в поношенном плаще — это среди зимы-то! — с сигаретой в тощей руке, большеглазый, с ввалившимися щеками. Его встретили на пристани молодые «красные», закурили с ним, спустились на берег, угостили горячим кофе.

Нет, этот изможденный, нищий студент, не имевший где приклонить голову и знавший жизнь только по книгам, не устал бороться за правое дело. Прежде всего он созвал собрание рабочего союза. На собрание явилось всего лишь несколько человек, так как у многих уже открылись глаза на его учение о равенстве людей. На себе лично они испытали, как мало от него пользы. Если разобраться хорошенько, то именно эти идеи привели к такому бедственному положению в Осейри. И все же Арнальдуру Бьернсону удалось вдохнуть жизнь в тех немногих парней, которые явились на собрание. Он произнес длинную речь, убеждая их, что вскоре они одержат победу над капитализмом, что осталось нанести всего лишь несколько решающих ударов. Сейчас, когда им удалось сбросить Йохана Богесена, гидра капитализма снова подымает голову, на сей раз в облике Свейна Паулссона; нужно только обрушить удар на эту голову. Всех, кто вздумает сопротивляться воле народа, повергнут ниц. Он показал собравшимся разбитую пишущую машинку, которую некоторые приняли за печатный станок, и заявил, что намерен выпускать газету под названием «Пламя», чтобы бороться с Йоханом Богесеном. Предполагалось, что газета будет выходить один раз в неделю; ее задача — убеждать людей принять участие в коммунальных выборах и выбрать коммунистов в органы коммунального управления и альтинг, а также подчинить себе банки и завладеть государственными сокровищами. Между прочим Арнальдур Бьернссон сообщил, что Йохан Богесен чувствует себя прекрасно на Юге, удара у него не было, а всякие слухи о том, что он лежит без памяти, чистейшие враки. Недавно, перед рождеством, он вернулся из-за границы, где построил своему сыну загородную виллу, а сейчас он руководит траулерной флотилией вместе с Клаусом Хансеном и другими такими же господами. Живет он вольготно в столице, в роскошном отеле, и часто выезжает на автомобильные прогулки к Хафнарфьорду в обществе молоденькой крестьяночки, не то чтобы красавицы, но цветущей девицы. История о том, что он вынужден был продать с себя пальто, — сплошная выдумка. Наоборот, ему доставляет удовольствие одаривать молодых людей; на Юге утверждают, что он даже подарил пальто одному министру. Подарить пальто богатому человеку считается там признаком хорошего тона. Присутствовавшие на собрании быстро разнесли эту новость по поселку, и на голову купца вновь посыпалась ругань и проклятия — и потому, что он лишил народ возможности вытаскивать из моря глупую треску, и потому, что он обманывает свою бедную жену. Ведь не все имеют возможность обманывать своих жен!

Наконец Арнальдур Бьернссон коснулся главного вопроса. Он заговорил о создании условий, при которых будет подорвана не только торговля Йохана Богесена, но и вся частная инициатива в области торговли здесь, в местечке, включая и Свейна Паулссона. Он объявил, что Кристофер Турфдаль обещал ему от имени союза объединенных кооперативов выдать заем в четыре тысячи крон вновь созданному кооперативу в Осейри, если кооператив обеспечит себя гарантийным капиталом хотя бы в половину этой суммы. Ну, тут же самые недоверчивые стали приверженцами Кристофера Турфдаля, простив ему все причиненные обществу беспокойства, его диких животных и прочее. В него уверовали как в истинного спасителя народа, теперь можно было надеяться, что дети будут сыты, что появится возможность посадить заплаты на штаны и разрешить себе прочие излишества.

Спустя несколько дней созвали собрание для организации кооператива. Собрание было многолюдное, все единодушно признали необходимость создания такого кооператива. Было решено, что, вступая в кооператив, каждый внесет по пятьдесят крон и в дальнейшем обязуется выплатить еще сто крон. Люди сгорали желанием вступить в это объединение и охотно царапали на бумаге свои фамилии и вкривь, и вкось. На этом собрании присутствовали и Салка Валка, и Стейнтор Стейнссон. Он не сидел, а стоял у двери, большой, внушительный, с черной копной волос, кожа его отливала цветом бронзы. Его почтительно приветствовали, ибо он был в плаще, как настоящий господин, и единственный среди этой безработной голытьбы носил воротничок и галстук. Он не принимал участия в обсуждении и не выказывал никакого намерения поддержать создание кооператива. Салка Валка поднялась с места, вписала свою фамилию, поставив против нее цифру сто пятьдесят, тем самым давая понять, что она сочувственно относится к разумным идеям и понимает нужды общества. Однако Арнальдур Бьернссон не взглянул на нее, хотя свое заявление она подтвердила подписью. Он даже ни разу не поздоровался с нею с тех пор, как приехал. Казалось, он решил смотреть на нее как на незначительную часть большинства, хотя прошлым летом навещал ее дважды: один раз рано утром, другой раз среди ночи. Она почувствовала, что, расписавшись на листке, потерпела поражение.

Но когда дело дошло до того, чтобы выложить деньги на стол, у всех вытянулись лица. Оказалось, что с прошлого года никто и ломаного гроша не держал в руках. Они предлагали гарантировать эту сумму своим недвижимым имуществом, рыбой, коровой, выгоном или паем в лодке, но все они были должниками Йохана Богесена, так что еще не известно было, являлось ли их собственностью то, что они жертвовали. Но другого выхода не было. Пришлось принять эту гарантию, и Арнальдура уполномочили получить вексель на общую сумму в две тысячи крон. В заключение Арнальдура избрали председателем кооператива, и он покинул собрание, обремененный ответственностью и ни разу не взглянув на Салку Валку.

Глава 15

Что случилось?

Стейнтор Стейнссон, вернувшийся из Америки, вдруг исчез из поселка и вновь объявился — то ли с Востока, то ли с Севера, а может быть, с Юга с двумя такими лодками, каких не только не видели здесь раньше, но и не слыхали ни о чем подобном. Эти лодки прозвали здесь «трелями» — вероятно, по аналогии с красивыми звуками в музыке. Лодки были небольшие, открытые, с моторчиками. Они почти ничего не стоят, самую пустяковину. Разве несколько человеческих жизней. Стейнтор был убежден, что сейчас самое время ловить рыбу, нужно ковать железо, пока горячо. Он предложил скупить всю рыбу, которую вытащат на берег в Осейри. Несмотря на тяжелые времена в Испании и всякие там разногласия между королем и его подданными, он будет скупать ее. Не все решались выйти в море в лодках-трелях Стейнтора, считая, что эти крошечные суденышки мало пригодны для рыболовства в открытом море, хотя они и оснащены мотором. А что делать, если мотор заглохнет? Вместо ответа Стейнтор сам отправился в первый рейс. К нему приходили, просили взаймы рыболовные снасти, мазут, соль. Он отпустил каждому понемногу из необходимых товаров и занес все в счет — до тех пор, пока они не смогут расплатиться из нового улова.

Однажды вечером Стейнтор Стейнссон навестил Салку Валку.

— Тебе легко, — сказала она, — изображать широкую натуру, посылать в море лодки и скупать рыбу: ты ведь только пользуешься плодами трудов тех, кто поумнее тебя. Скажи мне, кто поставил Йохана Богесена на колени? Это вовсе не твоя заслуга, что мы вынуждены были согласиться на любые условия, которые ты нам предлагаешь, чтобы выйти в море. Вот посмотришь, тот, кто посадил на мель Йохана Богесена полгода назад, вскоре расправится и с тобой.

— Ты имеешь в виду этого тощего бездельника, который слоняется здесь с ученым видом? Да у него, наверное, нет денег даже на те сигареты, которые он раскуривает целый день. Можешь мне поверить.

— Если он бездельник, кто же тогда ты?

— А ты скажи-ка мне, где все те, кто звал меня когда-то бездельником? Скрюченные подагрой и разбитые параличом старцы, они не могут купить себе даже денатурату. Кто начало и конец всему здесь в местечке? Я.

— Хотела бы я знать, чего бы ты добился, не будь повержен Йохан Богесен?

— Йохан Богесен отправился туда, где всегда было его место. И уж если кто повергнул его, так это я.

— Нисколько. Это заслуга кооператива. А кто создал кооператив?

— Кооператив — это я. Я ссудил Арнальдуру Бьернсону необходимые две тысячи крон, и знаешь для чего? Для того чтобы потом взять вас всех под башмак. Я знаю жизнь и в южных странах, и в северных широтах. И я иду прямо к осуществлению своей мечты.

— Легко бахвалиться случайными победами, — сказала девушка, хотя услышанная новость ошеломила ее.

— Случайными? Уж не думаешь ли ты, что я случайность? А это место тоже случайность? Или этот год, этот день? Ты разве не знаешь, что я поклялся скупить всю рыбу? Разве ты не знаешь, что я всегда считал это место своей собственностью? Или ты думаешь, что я не расквитаюсь с твоим мужем, если ты только выйдешь замуж? Можешь быть уверена, что я посажу его в лодку с пробоиной и заставлю выйти в море…

— Если я выйду замуж, ты посадишь его в поврежденную лодку? Только посмей! О, как бы я хотела, чтоб бог действительно существовал, бог, а не пустое место. Чтобы он покарал тебя и отомстил за меня и мою мать.

— Кроме меня, нет бога.

— Раньше я думала, что попалась в твои преступные лапы на всю свою жизнь, потому что однажды ты чуть не убил меня. Но теперь я поняла, что значит иметь чувство к мужчине, настоящее чувство, основанное на возвышенной, благородной идее.

— Возвышенная идея? Болтовня!

— Да, именно возвышенная идея. Он не дарил мне подарков, какие ты раздаешь шлюхам. Но он пробудил во мне душу. И пусть тебе удалось осквернить меня много лет назад, когда я была почти ребенком, я знаю, ты не коснулся моей души. Она принадлежит ему.

— Вздор вроде того, что болтали в Армии спасения.

— Ты можешь сегодня же забрать этот дом. Я по глупости купила его на деньги, которые ты наверняка украл где-нибудь в другом полушарии. Но мне нет до этого дела. А кольцо, которым ты меня вознаградил за то, что поступил со мною дурно, когда я была маленькой, я отдала своему другу, когда он уезжал отсюда, с тем чтобы он мог продать его и использовать деньги на нужное дело.

Лицо Стейнтора невольно исказилось, он схватил шляпу, нервно встряхнул головой, но тут же засмеялся.

— Это кольцо едва ли стоит больше десяти крон. Я стянул его на пароходе, вернее, подобрал в офицерской уборной. Третий штурман забыл его, когда умывался.

Прошло довольно много времени, прежде чем Салка Валка смогла что-нибудь ответить на это неожиданное признание, которое в мгновение ока смело все ее представления о любви и превратило в прах все ценности, которые она противопоставляла превратностям жизни — прошедшим и грядущим. И вот она стоит, простая маленькая девочка, которую обесчестили. Ее не только оскорбили, но и обманули. Любовный дар оказался всего-навсего ворованной стекляшкой, и искупительная смерть матери оказалась такой же бессмысленной, как искупительная смерть нашего спасителя. Если подумать хорошенько, то ведь Стейнтор Стейнссон просто сатана. Девушка открыла рот, как безумная, лицо ее исказилось, оно неожиданно стало грубым, почти непривлекательным. Затем она закрыла лицо руками и, мечась по комнате взад и вперед, кричала неестественно высоким голосом.

— Я опозорена! Опозорена! Сегодня я окончательно опозорена, и ничто, ничто не может смыть моего позора. Ничто!

До сих пор единственное, что оправдывало Стейнтора в глазах девушки, была его любовь к ней. Остановившись перед ним, она бросила ему в лицо.

— Лжец!

— Вышло недоразумение, — сказал он.

Она продолжала метаться по комнате, снова и снова твердя, что она обесчещена именно сегодня, в этот день, в эту минуту.

— К сожалению, мне не удалось это сделать в тот раз, — продолжал он спокойно, стоя у двери и собираясь уходить. — Откровенно признаться, я об этом сожалею больше всего в своей жизни. Я думал об этом дни и ночи, где бы я ни был — в холодных или жарких частях света. К сожалению, тогда я был пьян. И не раз потом я клялся себе добиться этого. Для меня ты была неотделимой частью твоей матери, ты была тем лучшим в ней, чего я больше всего жаждал. Запах твоей крови щекотал мне ноздри, иногда мне казалось невыносимым ждать тебя только потому, что тебе в ту пору было одиннадцать или двенадцать лет. Я решил овладеть тобой в то утро, но ты царапалась, кусалась и брыкалась, как дикая кошка, пока не потеряла сознания.

Спокойно, не спеша, он подробно объяснял, почему ему не удалось совершить задуманное злодеяние.

— Я мгновенно отрезвел. И поспешил поскорее скрыться, иначе, я знал, мне не поздоровится. Но, как я тебе уже сказал, я ничего не сделал. Ты только лишилась чувств от бешеного страха, злобы и неистовства. Твой первый возлюбленный, кто бы он ни был, сможет подтвердить, что я говорю правду.

— Убирайся, — закричала девушка, замахнувшись, чтобы дать ему пощечину. Но она не учла, что перед ней человек, который один дрался против целой армии вооруженных людей в различных частях света и побеждал. Он перехватил ее руку в воздухе и сжал словно в железных клещах.

Она почувствовала, что он сильнее ее.

— Только посмей меня тронуть, — процедила она сквозь стиснутые зубы.

Они дрались так, как, вероятно, никогда не дрались в этих местах. В порыве ненависти и сладострастия их тела столкнулись; словно они жаждали испепелить друг друга. Они походили на двух диких, кровожадных зверей. Каждый мускул напряжен до предела, грудь к груди, живот к животу… Казалось, сама жизнь боролась за себя в этот момент, они ненавидели и любили с одинаковой силой. Они катались по полу, швыряя друг друга от одной стены к другой. Сначала зазвенела разбитая посуда, потом затрещали стулья, опрокинулся примус, со стены свалилась картина, на которой был изображен красивый лес где-то там, за границей. Деревянные части дома трещали и стонали. Доски пола подымались и опускались под их ногами. Наконец Стейнтор зажал девушку в угол. Он прижался губами к ее губам. Так голодный дикий зверь впивается в рану своей жертвы и жадно сосет кровь. Только сейчас девушка осознала, что ей угрожает, что может случиться. Бешенство придало ей силы. Она схватила его за плечи, оттолкнула от себя и нанесла удар ногой в низ живота с такой силой, что он, как мячик, вылетел через дверь и упал в кухне на пол. Этот предательский удар вывел его из состояния опьянения, в которое повергли его страсть и запах ее крови.

Около двери, в простенке, висел острый нож для чистки рыбы. Она схватила его и направила на Стейнтора.

— Я убью тебя! — закричала она. — Убью, если ты осмелишься появиться перед моей дверью.

— Ни одна щепка в этой двери не принадлежит тебе, — сказал он, приходя в себя. — Это моя дверь… Проклятая чертовка! Ни один негодяй в мире не посмел бы нанести такого подлого удара.

Девушка слышала, как еще некоторое время он стонал сквозь стиснутые зубы. Она схватила его шляпу и швырнула в темноту. Затем она заперла дверь дома, но еще долго продолжала стоять с ножом в руках, готовая убить его, если он посмеет вернуться. И только окончательно убедившись, что он ушел, она собрала свои вещи в мешок и отправилась искать ночлег.

Глава 16

И опять Салка Валка оказалась ночным гостем в Осейри у Аксларфьорда. На этот раз она нашла себе пристанище в приличном доме одного из членов союза рыбаков. Рыбак и его жена отвели девушке маленькую каморку на чердаке, под покатой крышей. Салка ничего не рассказала о случившемся и только коротко сообщила, что не будет больше жить в Марарбуде. Она попросила хозяев оставить ее одну, закрыла за собой дверь, вытащила из мешка одеяло и легла, натянув его на себя. С моря дул холодный ветер со снегом, и хотя мороза не было, было холодно. Девушку била дрожь, она плотнее закутывалась в одеяло. Сон не шел.

У нее было такое чувство, будто по местечку промчался ураган, сметая все на своем пути. Дома громоздились один на другой, угрожая жизни людей. И одно за другим рушились понятия и представления, составляющие смысл ее жизни. Она не принадлежала ему. Ее последняя победа над ним подтверждала это. Но в то же время она понимала, что судьба обманула ее. Ось, вокруг которой вращалась ее жизнь, оказалась чистейшей иллюзией. Были только грозовые облака, чернота внизу и фальшивое сияние сверху, и все растворялось в море — больше ничего! Что, в конце концов, она представляла собой? Почему она хотела стать выше одноликой массы, о которой говорил Арнальдур, выше народа, этого большинства, которое ничего не имеет, но тем не менее хочет жить.

Она встала среди зимней ночи растрепанная и помятая, ей не пришлось одеваться — ложась спать, она с себя ничего не снимала. Не умываясь и не причесываясь, она обмотала шею шерстяным шарфом, облизала царапины на руках, как собака после драки, и вышла из дома. У нее было такое чувство, будто она умерла и попала в другой мир.

Действительно, никогда она не была так бедна, как сейчас. Она будто только сейчас прибыла в незнакомое место. Странное чувство испытываешь, когда, выйдя из чужого дома, оглянешься вокруг. Все так изменилось: дома и улицы расположены по-иному, гора переместилась в другую сторону, звезды на небосводе заиграли новую, незнакомую мелодию. Они такие крошечные между огромными грозовыми облаками. «Что ждет меня в новом месте?» — думала Салка, как человек, покинувший свои родные места и проснувшийся в чужом краю. Для нее начиналась новая жизнь.

Девушка была одна-одинешенька на улице в этот час. Только кое-где в окошках светился огонек. Должно быть, сонные хозяйки уже вскакивали, чтобы приготовить кофе. Но, к счастью, большинство еще не открыло глаза навстречу нужде, терзающей это маленькое местечко. Девушка направилась к Лаугеири — так называлась часть поселка, расположенная на пологом берегу к западу от пристани. Это была окраина Осейри. Салка остановилась у дома, вытянутого в длину, как пенал. Должно быть, его достраивали по мере того, как росли ноги у старших мальчишек. Это был один из лучших домов в Лаугеири. Его называли флейтой, потому что ветры свободно гуляли в нем, издавая самые разнообразные и удивительные звуки. Дом еще спал; сладко спится в зловонном запахе, идущем с берега. Салка долго стояла около дома, точно девушка из саг, и смотрела на рассвет, занимавшийся над ее новой жизнью, холодный и грустный под глыбами туч. Нет ничего более унылого и гнетущего, чем подобные рассветы, серые, холодные, даже холоднее, чем в сильный мороз. И не может быть картины печальнее, тоскливее, чем девушка, одиноко стоящая перед домом странного вида. Растрепанная, с непокрытой головой, шея небрежно обмотана шерстяным шарфом, руки в ссадинах. Дрожа от холода, подурневшая после бессонной ночи, она стоит, устремив взгляд перед собой, а кругом все спит.

Наконец она подошла к двери, подняла щеколду и вошла в захламленную крошечную прихожую, пропитанную запахом рыбы, ворвани, льняного масла. Не нащупав дверной ручки, она постучала раз, потом другой…

— Кого там дьявол принес? — спросил сонный мужской голос. Слышно было, как кто-то спрыгнул с койки и затопал по полу, затем дверь распахнулась, и на пороге появился молодой парень в шерстяном белье.

— Доброе утро! — сказала Салка.

— Кто это?

— Девушка.

— О, это ты, Салка? Ты опоздала. Мы уже нанялись и отправляемся на Восток.

— Я не собираюсь вас нанимать. Я только хотела спросить, нет ли здесь Али.

— Али? На что он тебе понадобился?

— Мне нужно сказать ему кое-что.

Парень, не скрывая удивления, указал ей на койку в глубине комнаты, у окна. Койки стояли рядами вдоль стен. Над ними было еще два верхних яруса. Сонные парни выглядывали из-под одеял: как раз сейчас, на рассвете, им снятся женщины.

— Али, к тебе пришла девушка, — объявил парень, открывший Салке дверь, и нырнул опять в постель. А тот, другой, которого разбудили, приподнялся на локте и сонным голосом спросил, в чем дело. Тому, кто читает допоздна, очень трудно проснуться рано поутру.

Перед кроватью на маленькой скамейке была свалена в кучу его одежда; в стороне стояла керосиновая лампа и лежала толстая иностранная книга — не менее тысячи страниц. Он на ощупь отыскал спички и зажег лампу. Стекло было треснутым и черным от копоти, фитиль почти весь сгорел и едва доставал до керосина. Теперь они смогли увидеть друг друга в неромантическом полумраке этого утра.

— Здравствуй, Арнальдур, — сказала девушка и протянула ему озябшую руку.

— Что ты бродишь среди ночи? — В разрезе несвежей сорочки проглядывала грудь, белая, худая, — но в этой груди билось сердце для всего человечества.

— Я сейчас уйду, — сказала она невыразительно, рассеянно, словно мысли ее бродили где-то далеко-далеко. Но вот удивительно: ее холодная рука, казалось, готова была навсегда остаться в его теплой руке, безвольная, податливая. Наконец он выпустил ее руку, и она безжизненно упала.

Он посмотрел на девушку, стоявшую у его постели.

— Видишь, здесь негде даже присесть, разве что на край кровати.

Она без слов села возле него. Вначале она сидела, положив руки на колени, затем наклонила голову и закусила губы.

— Тебе не холодно здесь? — спросила она. — У тебя такая тонкая сорочка и одеяло плохое.

— Уж не собираешься ли ты пригласить меня под свои пуховики в Марарбуд? — спросил он.

— Нет, — ответила она просто, не краснея и не смущаясь. — У меня нет больше дома.

— Ты продала его?

— Нет.

— Что же случилось?

— Не понимаю, почему ты ни разу не зашел ко мне с тех пор, как приехал?

Он удивленно посмотрел на нее.

— Ты, наверно, обнаружил, что камень на кольце был простой стекляшкой. Но я не имела представления об этом. Я думала, оно ценное. Это была единственная ценность, которую я имела, иначе я не дала бы его тебе. Мне жаль, что так получилось.

— Вот как! Так это была подделка? А я внес его в фонд бастующих прошлой зимой, когда мы собирали деньги для рыбаков на Юге. Но, отвечая на твой первый вопрос, дорогая Салка, хочу тебе сказать, что не в моей привычке навещать девиц, когда их возлюбленные возвращаются из-за границы после длительного отсутствия. Я знаю, у них в эту пору есть другие заботы.

— Перестань, Арнальдур, — сказала она слабым голосом и смущенно потупила взор. Никогда в жизни она не разговаривала с людьми так покорно.

Она сидела на его кровати, бледная после бессонной ночи, вялая, безразличная ко всему, и не испытывала ни малейшего стыда. Казалось, ее сознание опустилось глубоко на дно ее существа и сейчас она действовала без контроля разума. Наконец она сказала:

— На днях я вступила в кооператив, Али, я не против коллективных действий, как ты думаешь. Нет, я уверена, что коллективные действия — самое верное для масс. Но как это тебе пришло в голову пойти к Стейнтору за помощью и сделать нас всех его должниками, даже не спросив нас?

— Во-первых, — ответил он, — я получил задание раздобыть эти деньги, а во-вторых, ты должна согласиться, это не такое уж плохое решение. Не могу сказать, чтобы мне доставило большое удовольствие иметь дело с твоим прежним отчимом, но у нас не было выбора. И все средства хороши в борьбе против Йохана Богесена.

— Он мне не отчим и еще меньше возлюбленный, как ты изволил назвать его. Все кончено. Он мне никто. Да и я сама теперь никто и ничто. Одно для меня совершенно очевидно: он ничуть не лучше Йохана Богесена. И в этом мы убедимся, когда попадем к нему в лапы.

— Вот как? Значит, говоришь, ты не любишь больше Стейнтора? Ну, раз так, то я скажу тебе, что Стейнтор не представляет опасности. Он не из тех, кого называют солидными людьми, а ведь только такие для нас опасны. Я, например, могу рассказать тебе, что наш великий благотворитель Йохан Богесен недавно вложил несколько десятков тысяч крон в газету в Рейкьявике. Чтобы отвлечь внимание людей от того, что творится у нас дома, он будет поносить датчан и русских. Во времена викингов разбои совершались открыто, теперь же считается признаком хорошего тона создавать общественное мнение через газету и подстрекать бедняков выступать против своих голодающих детей; они публикуют оскорбительные статьи о людях, которые хотят добиться того, чтобы их дети имели молоко, приличное жилище и получали воспитание. В древние времена господа забавлялись тем, что насаживали младенцев на копья. Теперь они охотятся за их родителями, чтобы заставить их голосовать против своих собственных детей. Это называется политикой. Много различных историй рассказывают о благородстве викингов. Но у современных господ — я имею в виду капиталистов-кровопийц — нет иных чувств, кроме ненависти к человеку ради ненависти.

— Я знаю это, — сказала Салка. — Ты об этом говорил раньше, я слыхала. Это ужасно. И я без конца думаю о детях бедняков. Послушай, Али. Прошлой ночью я не могла заснуть. Вчера вечером во мне что-то произошло. Теперь я знаю, на чьей я стороне. Я пришла сказать тебе, что решила вступить в союз рабочих.

— Что случилось? — спросил он, не поздравляя и не приветствуя ее нового решения.

— У меня теперь ничего нет, кроме моего пая в лодке, который, наверное, ничего не стоит. Усадьба Марарбуд больше не моя. Как ты сам знаешь, она была куплена на деньги Стейнтора Стейнссона. Я — пролетариат.

При этом признании в ее глазах впервые мелькнуло возбуждение, но была еще какая-то неуверенность в выражении лица.

Парни на соседних кроватях заворочались; стали закуривать, послышались утренние проклятия. В кухне за стеной хозяйка принялась разводить примус.

Глава 17

В новом сезоне не произошло ничего значительного, достойного упоминания, за исключением разве того, что пропала одна из лодок Стейнтора Стейнссона. Из всей команды в четыре человека уцелел только один — сам Стейнтор Стейнссон. В сильнейший шторм он целые сутки продержался на киле. Это, конечно, был героический подвиг. Об этом случае писали все газеты, но больше всего распространялась газета «Народ», руководимая Кристофером Турфдалем и бесплатно рассылаемая каждому жителю в поселке, живому и мертвому. Моторная лодка «Русалка», принадлежащая Свейну Паулссону, наткнулась на Стейнтора за шхерами Иллюга. Он был в таком состоянии, что не мог вымолвить ни слова: весь израненный, полузамерзший. До конца весны он пролежал в постели, вызывая всеобщее восхищение своим героизмом и мужеством. Когда на следующее утро после его спасения священник отправился к одной женщине с печальным известием, что ее муж погиб вместе с лодкой, она тотчас же разразилась слезами — так глиняный горшок раскалывается от первого же удара. За ней заголосила ее старуха мать, прикованная к постели; невинных малышей удивило странное поведение матери, и они принялись так громко хохотать, что, казалось, никогда не остановятся. А ночью, во сне, к женщине явился муж с того света. Он рассказал ей, что Стейнтор Стейнссон столкнул его с киля и завладел им сам. Поэтому многие ожидали, что после первого же рейса погибнет и оставшаяся лодка; но этого не случилось — погибла только одна.

Трудно представить себе, какой однообразной, скучной и неинтересной была бы жизнь в Осейри в этом сезоне, если бы в поселок не приехал новый доктор на смену старому, отправленному в больницу куда-то в другую часть страны. Новый доктор был холостяк. Он привез с собой много лекарств, в особенности водки. Теперь болели все, даже если не было денег, и главным образом женщины. И в самом деле, новый доктор прибыл вовремя, тем более что в поселке недавно умер один человек, выпив спирту из корабельного компаса, а другой потерял глаз в драке.

Кооперативный союз разместился в старой пристройке, служившей первоначально сараем, затем складом для наживки, а после этого конюшней; и всегда шли споры, кому же принадлежит это помещение. Но теперь люди самовольно заняли этот сарай, превратив его в дом кооперативной торговли. В магазин прибыли мешки с ржаной мукой и крупами, ящики с сахаром, новый сорт витаминизированного маргарина, пачки табаку, сыр, изюм, кофе и керосин — что за божественные запахи! Это была собственная лавка народа: все могут заходить и смотреть. У Арнальдура появилась масса хлопот. Приходилось выталкивать бездельников, зевак, пьяниц, нахальных мальчишек, клянчивших изюм, и скромных стариков, делавших вид, что пришли за солью, по поглядывавших на табак. Все считали, что, раз это их лавка, они могут оставаться здесь сколько им вздумается. У Арнальдура не было иного выхода, как воздвигнуть посреди лавки стойку в виде крепостного вала, чтобы оградить товары от всех собственников магазина. Стефенсен, управляющий фирмы, заглядывал туда по нескольку раз на дню, чтобы высказать все, что он думает о кооперативе вообще, оскорбить Кристофера Турфдаля и поживиться табачком. Как раз в это время в столице произошло знаменательное событие: Кристофер Турфдаль использовал свое влияние в альтинге и уговорил отвергнуть предложение правительства о государственной гарантии Национальному банку в тридцать пять миллионов крон. Он убедил нескольких видных деятелей из правительства поддержать его в этом вопросе. Правительству был выражен вотум недоверия. Альтинг, вопреки конституции, был распущен. Судьба банка повисла в воздухе. Теперь стало ясно — основной банковский капитал, сбережения частных лиц пропали — об этом ясно было сказано в газете «Народ». Все деньги по-братски поделили между собой несколько спекулянтов, живущих в разных районах страны. Чего только не писали в газете «Народ» о Клаусе Хансене и других высокопоставленных лицах. Но, с другой стороны, «Вечерняя газета» в свою очередь неоспоримо доказывала, что никогда еще независимость нации не находилась в такой опасности, как сейчас, когда этот гнусный мятежник Кристофер Турфдаль вмешивается в дела альтинга и подкупает законодательные власти, чтобы лишить нас источника жизни в тяжкий час испытания.

От этой же газеты немало доставалось русским и датчанам. Каждое воскресенье здесь печаталось не менее шести резких ругательных статей против этих далеких народов, не имевших возможности ничего сказать в свою защиту. В столице, при содействии сынов независимости и государственного аппарата, советский режим в России осуждался датским и исландским королем дважды с угрожающей силой. Газета «Народ» печатала фамилии высокопоставленных лиц с указанием адреса и перечисляла, кто из них что уворовал; верховного судью называли «бандитом» и прочими оскорбительными именами. Одновременно стало известно, что, согласно заключению врачей, Кристофер Турфдаль, автор этой опасной писанины, душевнобольной — результат длительного употребления наркотиков. Однажды в ресторане он ни с того ни с сего набросился на английского торговца, схватил его за горло, потом он избил шофера, повстречавшегося ему на улице. Выяснились и еще кое-какие подробности. Например, что, еще будучи мальчишкой, он вел себя дурно со своими товарищами на западе, в Даларнах. Все это подтверждалось свидетельскими показаниями. Недавно лучшие специалисты страны обнаружили в его крови наличие бактерий, вызывающих безумие; и в Осейри точно было известно, что к нему приставили шесть человек, которые стерегут его денно и нощно. Он так безумствует, что они еле-еле справляются с ним.

Но как бы там ни было со здоровьем Кристофера Турфдаля и с политикой вообще, нельзя отрицать, что именно он прислал в Осейри почти половину товаров для кооператива. При весьма сомнительной гарантийности второй половины. Те, кто имел более или менее солидное положение в фирме Йохана Богесена, поминали Кристофера Турфдаля недобрым словом. В кооперативной же лавке посетители, получавшие бесплатные понюшки, приятно волнующие их обоняние и вкус, превозносили его до небес. Да, да, они даже просили Арнальдура послать ему от их имени благодарность и выражали надежду, что милостивый господь воздаст ему со всей божеской щедростью в то самое время, когда он будет больше всего в этом нуждаться. Бейнтейн из Крука был один из тех, кто пришел с таким благодарственным письмом. Он опять стал «красным». Оказывается, теперь он нисколько не возражает, если председатель кооператива перейдет к нему на квартиру, он только никак не может понять, почему девчонка, его дочь, до сих пор не обзавелась ребенком от Арнальдура. Известное дело, трудно заставить человека жениться, пока не появится ребенок. Нужно сказать, что в Осейри давно ходили слухи, что Арнальдур имел таинственное французское средство против беременности. А как же могло быть иначе? Ведь здесь в поселке не раз убеждались, что стоит притронуться к девушке пальцем, и через положенный срок она разрешается от бремени. Приписывали это питательным свойствам рыбы и икры. Поэтому французское средство Арнальдура пользовалось в здешних краях самой дурной славой и применение его считали кощунством. Особенно негодовали те, кто имел от девяти до восемнадцати детей. Они называли это страшнейшим развратом. И хотя не все были так уж набожны, тем не менее все держались единого мнения, что женщинам и мужчинам положено иметь столько детей, сколько бог пошлет; как раз в это время новая жена Магнуса Переплетчика ходила в положении, а ведь многие готовы были поклясться, что она вышла из того возраста, когда рожают детей. Сообща порешили, что, очевидно, на то воля божья. Правда, невольно возникал тревожный вопрос, как удастся приходу содержать всю эту ораву. С другой стороны, настоящим заботливым родителям ничто не могло доставить большего огорчения, чем видеть своих дочерей в обществе председателя союза.

А в самый разгар лова кто, вы думаете, вновь появился в поселке, несмотря на всю болтовню о разорении, роспуске парламента и политике? Кто же, как не наш единственный благодетель Йохан Богесен. Он опять наполнил свою лавку товарами, их можно было получать в кредит, а в виде бесплатного приложения экземпляр «Вечерней газеты» и чудесную газету «Ветер», издаваемую в Силисфьорде. Бедные женщины получили к тому же почти даром по куску материи на фартуки и заплатки. Стоило кому-нибудь попасть в беду — ну, например, женщина теряла мужа или корову, — как ее тотчас же вызывали к Йохану Богесену и она возвращалась оттуда с ценными подарками. Никогда еще наш благословенный старик не был так прост и доступен. Люди чувствовали себя увереннее, когда он находился среди них. И чувство уверенности покидало их, когда его не было. Казалось, в его отсутствие люди переставали соображать, в голову лезли какие-то идеи, они теряли голову. Но теперь опять вернулся наш дорогой, любимый купец. Благослови его, господи, и храни во веки веков! Клевета и всякие наговоры совершенно утрачивали свою силу, когда вдалеке показывались его широкие плечи. Все в нем внушало уверенность — его умный лоб, мощные челюсти, гордый взгляд с искорками юмора, щеточка на верхней губе, которую ему приходилось то и дело приглаживать. Люди же должны понять, что он, бедный пожилой человек, не может заниматься рыболовством в эти тяжелые времена, после всех тех огромных потерь, которые ему пришлось понести в последние годы. Он так объяснял положение: если альтинг, собравшись летом, после новых выборов, не будет посредничать и не поможет народному банку, то петля банкротства затянется на шее самых влиятельных предпринимателей страны, вся продукция страны будет гнить в закромах, а народ будет косить голодом. Поэтому очень важно этим летом сделать правильный выбор — избрать таких людей, которые спасут промышленность страны и вместе с тем укрепят ее независимость и обеспечат банку необходимый оборотный капитал, чтобы все отрасли хозяйства вновь процветали. Кое-какие пожилые женщины и отцы многодетных семейств, поддавшиеся соблазну кооперативного союза, теперь молили бога и святого духа просветить их души и направить их на правильный путь. Неразрешенные вопросы терзали человеческие сердца. Ведь вот, если сравнить табак Богесена с кооперативным, кто станет отрицать, что понюшка, полученная от Кристофера Турфдаля, приятнее для носа, нежели табак из лавки Богесена! Люди часами простаивали у прилавка в кооперативном магазине и обсуждали это явление. Однако Арнальдур не хотел давать никаких разъяснений о Кристофере Турфдале, на вопросы отвечал неохотно и уклончиво. Тогда все направлялись в лавку Богесена и там выслушивали самые диковинные истории об этой каналье. Затем они возвращались в кооперативный магазин, чтобы доискаться до всех подробностей. В общем, в местечке было страшно неспокойно. Часто пьяные собирались около домов зажиточных людей и угрожали им Кристофером Турфдалем. Вскоре организовался союз независимой молодежи. Туда тотчас же вступили священник, врач, Йохан Богесен, учитель, управляющий фирмы и многие другие. Свейн Паулссон заявил, что он не считает для себя возможным принимать участие в работе союза молодежи; его поступок подвергался различным толкованиям. Вне союза осталась бесшабашная молодежь с дурными наклонностями, которая курила сигареты, читала безвкусные стихи и мочилась у окон помещений, где шли дебаты об уставе союза; так вела себя чернь в поселке.

Как уже говорилось, Салка Валка вступила в рабочий союз. Во второй раз она вступала в организацию, которая имела то преимущество перед остальным человечеством, что у нее были определенные цели. Эта вполне обеспеченная девушка покинула свой дом из-за нашествия крыс и перенесла комод и кровать на чердак в доме бедного рыбака. Странно относилась она к человеческой жизни. Каждое явление она воспринимала очень серьезно, стараясь понять его. В жизни человека нет ничего более важного, хотя и более пагубного, чем попытка отыскать ее смысл и уверенность, что ты его нашел. И если девушка изменила свои взгляды, так это потому, что она увидела новые горизонты. Теперь она была убеждена, что рыба, добываемая из морских глубин, оправдывает смысл жизни лишь в том случае, если идет на благо детям, у которых от девяти до восемнадцати братьев и сестер. Ей было стыдно, как это она до сих пор не видела, что все кругом суета сует, в том числе и рыба, если люди не могут купить себе комод, а тот, кто ничего не делает, даже пальца не окунет в море, воздвигает себе загородные виллы в Исландии и в других странах света. В поселке никто не имел возможности купить подходящей одежды для своих детей или ознакомить их хоть с первой частью датского учебника, кроме немногих, имевших свой пай в лодке. Можно с уверенностью сказать, что ради рыбы люди охотно дали одурачить себя; единственное наше достижение в воспитании детей — это то, что они лихо ругаются и сквернословят. По утрам женщины вставали злые, гнали детей из дому на берег, чтобы те не путались под ногами, — пусть себе безобразничают на берегу. А что могли женщины поделать, если дети были дерзки и швыряли в своих матерей комья грязи? Даже если бы они и хотели поймать мальчишек и задать им взбучку, где им, вечно беременным, догнать их!

— Вот так обстоит дело с воспитанием детей в капиталистическом обществе, — вторила девушка за Арнальдуром, наслушавшись его пламенных речей.

Иногда в местечке занимались воспитанием благородства чувств в широком масштабе — это в тех случаях, когда хотели уберечь человека, чтобы он не попал на иждивение прихода. Возьмем, к примеру, Сеселью из Родгуля, Прошлой осенью она потеряла мужа. Он умер от заражения крови, оставив ей одиннадцать детей; крючок вонзился ему в тело в тот самый момент, когда он прилежно ловил рыбу для этих одиннадцати душ. И вот на голову прихода свалилась целая орава. По этому поводу было срочно созвано совещание, на нем порешили: разделить семью на части и пристроить детей в разных местах. Пять человек отослали в долину, остальных устроили в поселке к богатым людям. Здесь они могли вдоволь есть отбросы рыбы. Вот только по воскресеньям их колотили другие дети, потому что у этих бедняков не было воскресной одежды. Свейн Паулссон, председатель приходского совета, взял к себе вдову; он нанял ее стряпать и чинить одежду и поместил у себя в подвале, где хранился посадочный материал. Йохан Богесен подарил ей кусок ситца, чтобы она была нарядной. И некоторое время спустя в большой ежедневной газете, издаваемой в столице на средства рыбопромышленников, появилось следующее благодарственное письмо:

С тех пор как Салка Валка вступила в новый союз, она не сидела сложа руки. День-деньской она бегала по поселку от одного дома к другому, пробуждая сознание у людей, и в особенности у женщин, потому что женщины первыми идут на уступки, когда речь заходит о заработке. Просто удивительно, до чего они невежественны. Никак в толк не возьмут, для чего вся эта борьба, и изводят мужей сердитыми вопросами, не собираются ли они уморить своих детей голодом.

— Мы, рабочие, имеем право на доход, который приносит рыба, — говорила Салка Валка, — потому что мы строим лодки, мастерим снасти, ловим рыбу, потрошим ее, чистим и сушим. Никто, кроме нас, не имеет права на доход.

— В прошлом году, когда у тебя все шло хорошо, ты так не говорила, — замечают женщины.

— Разве я не могла поумнеть немного с прошлого года?

— Когда ты была маленькая, Богесен и его семья не раз были добры к тебе, — продолжали женщины. — Было время, когда ты ходила в одежде из купеческого дома.

Салка Валка упорно боролась за то, чтобы рабочие были избраны в коммунальное управление, тогда они смогут помешать росту и так непосильных налогов на бедняков и будут следить за тем, чтобы богачи не смогли увильнуть от уплаты своих налогов. Если «красные» получат большинство, они электрифицируют поселок, купят землю в долине и, согласно плану Арнальдура, организуют коллективное ведение хозяйства. Разумные люди в поселке считали эту идею абсурдной. Вероятно, так оно и было на самом деле, потому что в доме этих людей имелись большие лампы и много керосину. А что до Йохана Богесена, то вот уже пятнадцать лет, как его дом обслуживал собственный движок. Кроме того, у лучшей части населения поселка было вдоволь молока и для себя, и для своих дтей. Если их собственные коровы переставали доиться, то молоко доставлялось им из долины за наличные деньги. К тому же осенью они закупали много мяса, и каждый день к столу у них был мясной суп и мясо. Поэтому их мало трогал какой-то там большевизм. Салка Валка и профсоюз мечтали о том, чтобы провести водопровод и канализацию. Здравым людям и эта мысль казалась смешной, ведь в зажиточных домах было вдоволь служанок, чтобы таскать воду и выносить помои. Они только спрашивали: хотели бы мы знать, куда денутся все эти служанки, если не нужно будет выливать помои? Кто даст им работу? Может быть, Кристофер Турфдаль? Подумать только, тот, кто сам ничего не умеет и ничего собой не представляет, требует, чтобы за него все делали другие! Коммуна! Нет погибели на эту коммуну! Ведь яснее ясного, что если государство и коммуна начнут все делать за людей, то — боже благословенный! — это же убьет всю энергию у народа, всю его инициативу, волю к независимости, и неизбежно кончится все это тем, что сейчас мы видим в России, — голодом. Только индивидуальная предприимчивость и смекалка могут спасти народ и сделать его независимым. Посмотрите, например, на Йохана Богесена. Он начал с мальчика на побегушках. Разве коммуна провела ему водопровод, снабдила его дом электричеством или выносила из его дома нечистоты? «Позор для Осейри!» — так начиналась предвыборная статья о социалистах в замечательной силисфьордской газете «Ветер» в связи с тем, что в Осейри допустили возникновение социалистического союза. «Мы, правда, с удовлетворением отмечаем тот радостный факт, что большинство этих бесшабашных юнцов-революционеров — пришельцы. Они понаехали в Осейри из различных мест, вынужденные различными обстоятельствами, поэтому их нельзя считать коренными жителями. Мы уверены, что люди, обладающие здравым смыслом и чувством собственного достоинства, не допустят, чтобы клевета и измышления оказали на них хотя бы малейшее влияние. Наоборот, они сделают все возможное, чтобы выкорчевать эти сорняки, посеянные в сердце общества. Эти революционеры есть и будут в глазах приличных людей ничтожествами; это ядовитые пресмыкающиеся, бездельники, подстрекатели» и так далее, и так далее.

Внизу на этой же полосе помещалась следующая «благодарность» от одной супружеской четы из Осейри:

Неожиданно наступила весна.

Глава 18

Да, весна действительно пришла. Вершина маленького хребта улыбалась солнцу, подымавшемуся с каждым днем все выше и выше.

Они почти не разговаривали друг с другом, разве что об общих политических вопросах или о плане проведения кампании. Девушка часто сомневалась, понимают ли они друг друга, хотя она вступила в рабочий союз и в кооперативное общество. Порою ей казалось, что он стал другим человеком, совсем не похожим на того, каким был год назад. Быть может, он принадлежит к той породе людей, которые меняются из года в год и которые в победе одни, а в поражении иные, потому что борьба для них важнее цели. А возможно, он был удручен тем, что им так мало удалось сделать: только двум «красным» удалось войти в коммунальный совет. В прошлом году его присутствие ощущалось, как взрывная волна, крушащая горы; он был полон головокружительных идей, все с тревогой следили за каждым его новым шагом. А сейчас он стал больше походить на прежнего Али из Кофа, мальчика на побегушках у Йохана Богесена, молчаливого и сдержанного, будто глубоко в сердце он прятал тайную печаль. Может быть, сказывалось пребывание в кооперативной лавке, хотя принадлежала она всем и он руководил ею в содружестве с Кристофером Турфдалем — этим влиятельнейшим человеком — и союзом кооперативных обществ — крупнейшей торговой организацией в стране. Девушка была убеждена, что эти мощные силы в обществе, враждебные купеческому миру, с радостью подхватят его идеи, создадут ему известность, даже если сейчас он вынужден бороться против равнодушия, разброда и апатии здесь, в Осейри.

Нельзя сказать, чтобы Арнальдур устал или потерял интерес к борьбе. Наоборот, всякий раз, когда Салка заходила в кооператив, он был полон новых идей, он думал над тем, как привлечь к своему делу побольше народу, как убедить одного, поддержать веру в другом; он великолепно знал условия жизни каждого и обладал исключительным умением затронуть личные интересы, непосредственно заинтересовать каждого, пробудить в нем недовольство; и это имело куда больший эффект, чем рассуждения о пролетарской диктатуре. Людям было куда яснее, когда им показывали, как Йохан Богесен не дал бедняку возможности починить дыру в стене и как от сквозняков, гуляющих по дому, погиб ребенок. Или, например, как Йохан Богесен заставлял в непогоду выходить на рыбную ловлю и рыбаки не возвращались домой. А вот при социализме рыбаки никогда не будут выходить в море в непогоду, и притом тогда будут рыбачить только в хорошо снаряженных и исправных лодках.

Но что же все-таки случилось? При встрече с Салкой он никогда не останавливался. Серьезно глядя перед собой, он здоровался и быстро проходил мимо. Наверное, он видел в ней побежденного врага и считал, что о ней теперь беспокоиться нечего. Быть может, для него существовали только те, против кого он должен бороться, а те, кого не нужно побеждать, были для него пустым местом? Подчас ей казалось, что социализм для него не более как предлог, чтобы сражаться с людьми, наносить им поражение и торжествовать над ними победу. Идеализм — благороднейшая черта слабых. Трудно сказать, где лежит граница между идеализмом и ненавистью, питаемой человеком к тому, кто сильнее его. Возможно, что тот, кто чувствует свою слабость, тот и лелеет в душе самый возвышенный идеализм. И нет предела восхитительным откровениям и видениям другого мира, если только человек достаточно несчастен и стеснен в деньгах. И нет конца несправедливости, которую видит тот, кто с детства сталкивался с непониманием; для него мечты о счастье — это что-то вроде туберкулеза: они проявляются в различных формах, пока человек не умрет. Чем больше Салка Балка убеждалась в том, что необходимо сделать что-то существенное для детей в поселке, тем ярче воскресал в ее памяти загадочный образ из мира эльфов, образ, который много лет светил ей во тьме, когда ночь изменяла знакомые черты, покрывая весь остальной мир своей капризной тенью. Она никогда не отваживалась вообразить, что сможет разгадать Арнальдура, но по мере того как пробуждалась весна в ее душе, в горах и на море, все сильнее росла в ней тоска по образу, который она считала его настоящим лицом. Никогда жажда понять истинный смысл жизни и ее подлинное лицо не бывает так настоятельна, как весной; должно быть, это из-за горных вершин — в мае месяце они в своей простодушной радости, кажется, постигают правду жизни среди облаков.

Итак, она видела его сквозь свои первые и самые сильные детские воспоминания, когда он поверял ей удивительные тайны, которые были так реальны. Восхищение, не выраженное словами, подобно скрытой печали. Худой, сутуловатый, он проходил мимо нее походкой, напоминающей стихотворение на иностранном языке или музыку из чуждого мира. Казалось, он взирал на Осейри с другого берега, а на весь мир — с другой планеты. Он здоровался с нею и удалялся. Когда он разговаривал с людьми, он преображался и был совсем иным, совершенно иным. И уже совсем особенным, многообразным он был в своих мечтах, в своем стремлении к справедливости, в своей воле к победе. Свои удивительные мечты этот человек воплотил в реальные картины и образы и думал силой этих образов победить косность, сделать жителей Осейри себе подобными. Салка Валка видела в нем ту силу, которая делает народ в поселке больше и выше или по крайней мере не ниже других людей. Поэтому она тоже ускоряла шаг. В ее неуверенном взгляде он должен был разглядеть истинную признательность, которая редко выражается в широких улыбках и назойливых доказательствах дружбы. Она не могла притворяться, для этого она была слишком плохой актрисой. И она старалась держаться в тени, хотя часто и говорила о таких вещах, в которых сама толком не разбиралась.

И тем не менее разговоры, происходившие между ними в этот месяц, велись по определенному плану, несмотря на видимую случайность их. Впоследствии они это обнаружили. Огромнейшая машина, управляющая жизнью местечка, хотя ее и не видно было за вереницей однообразных дней, крутилась и крутилась без отдыха, без перерыва.

Однажды вечером, выйдя из дома в Лаугеири, Арнальдур увидел Салку Валку. Она не объяснила, что привело ее сюда. На ней был синий комбинезон, сапоги, толстый шерстяной свитер, ворот которого доходил до подбородка. Руки она прятала на груди под комбинезон, голова была непокрыта. Он поздоровался с ней, не вынимая сигареты изо рта.

— Добрый вечер, — ответила девушка. Видимо, она собиралась идти в противоположную сторону.

Арнальдур тоже хотел пройти мимо, но не удержался и обернулся. Девушка стояла и смотрела ему вслед. Он почувствовал, что должен заговорить с ней:

— Что ты здесь делаешь?

— Поджидаю одну Женщину.

— Начинается весна, — заметил он.

— Да, — согласилась девушка. Трудно было не заметить весны в ее глазах.

— Тебя давно не видно, — сказал он.

— Почему же, мы виделись только вчера на площади.

— Возможно. Да, это было именно вчера. Но ты так спешила, ты всегда очень занята.

— Я? Что ты, Арнальдур, уж если кто занят, так это ты.

Он осмотрел ее с ног до головы.

— Я не знаю ни одной девушки, которая выглядела бы такой стопроцентной большевичкой, как ты. В России ты наверняка стала бы комиссаром. Какие у тебя новости?

— Никаких. За исключением того, что утром мы с одним парнем выходили в море. Нам удалось кое-что выловить. Вот, собственно, и все.

— Ты читаешь что-нибудь?

— Читаю? Я? Нет, но и кроме чтения есть чем заняться. Я, конечно, ничего не имею против хорошей книги, но все, что есть в нашей библиотеке, я давно перечитала. Они не могут приобрести ничего нового. Они так бедны, что вряд ли способны оплатить понюшку табака.

— Я могу тебе дать кое-что. Товарищи с Юга время от времени присылают мне книги, преимущественно иностранные, правда. Но вчера я получил книгу молодого исландца. Он живет где-то в Италии. Его интересует судьба народа, хотя вряд ли его можно назвать социалистом, слишком много он говорит о боге и религии. Он похож на бруснику, начинающую краснеть. Может быть, дать тебе ее почитать? Между прочим, он пишет интересно и с чувством юмора.

— Ну что ж, я тогда пойду с тобой. Женщина, которую я жду, верно, уж не придет.

И они пошли вместе.

— Марарбуд по-прежнему пустует? — спросил он после молчания.

— Не знаю. Мне все равно.

— И никто не присматривает за огородом?

— Нет. Да там в этом году ничего и не сажали.

Он невольно загляделся на нее. Она шла рядом с ним, сильная, в самом расцвете молодости, упругой походкой. Руки она по-прежнему прятала на груди.

— Я часто думаю, какая ты, должно быть, сильная, — сказал он.

— Да, — ответила она, — я сильная. — И, не глядя на него, добавила: — Но все же ты сильнее меня.

— Ты так думаешь?

Они опять умолкли. Затем она спросила:

— Как ты считаешь, Богесен не опишет летом имущество бедняков, если они не будут голосовать за его кандидата в альтинг? Некоторые говорят, что именно так он и сделает.

— Пусть только посмеет! Хотя у них и брать-то нечего. Угрозами он ничего не достигнет. Кооператив ведь тоже может угрожать. Те, кому нечего терять, должны голосовать за своего кандидата. Это не значит, что я питаю какую-нибудь надежду, что нам удастся провести достойного кандидата. Кристофер Турфдаль позаботится, чтобы нам не удалось провести такого кандидата в альтинг. Мы ведь зависим от него.

— Как не допустит? Он должен ввести тебя!

— Он собирался, но я уверен, что он не решится. Он боится большевиков.

— Но он же сам большевик!

— Кристофер Турфдаль большевик? Нет, Сальвор. Я не думал, что ты такая простушка. Он далеко не большевик.

— Кто же он?

— Если определять его партийность согласно международным понятиям, то он так называемый левый, иными словами, старомодный демократ. Но дело совсем не в этом. Правда, у нас в стране всегда имеется хорошая почва для старомодных идей. Но Кристофер Турфдаль прежде всего человек, одержимый жаждой власти ради самой власти. Он не успокоится до тех пор, пока не подчинит себе все и вся. Вот поэтому он и решил подорвать власть консерваторов над промышленными и финансовыми учреждениями; он не уступит, пока не приберет все к рукам. Он из тех людей, что не гнушаются никакими средствами. Поэтому он вступил в союз с нами, радикалами; ему нужен единый фронт против правой партии. Пока всюду тишь да гладь, он использует нас, мы используем его. Настоящая беда грянет тогда, когда мы будем вынуждены выступить против него. Один его мизинец куда опаснее всех болтунов о независимости вместе взятых.

— Но ведь «Вечерняя газета» утверждает, что он самый опасный большевик в стране! — сказала девушка.

— Это ловушка для простачков. Это утверждение прямо связано с баснями о том, что в России царит голод и безработица. Но со временем, когда всем здесь станет известно, что Россия единственная страна в мире, где нет безработицы и голода, они перестанут называть его большевиком.

— Я хотела бы, чтобы кто-нибудь наконец рассказал всю правду об этом Кристофере Турфдале.

— Его можно уподобить епископу Йоуну Арасону, которого один наш крупный скульптор изобразил с одним глазом во лбу. Мы, исландцы, не привыкли к таким людям. Мы слишком сильны как индивидуумы и слишком слабы как народ, чтобы терпеть их. Мы воистину народ Урмара Эрлигссона, который презирает победу в тот самый момент, когда ее одержит. Есть кое-что у нас и от Халлы из Сиды, этот замечательный человек не захотел уйти о дороги, по которой двигались вражеские войска, когда шло сражение с Брианом Ирландским; он уселся на пороге и стал заколачивать башмак. Ни один народ не имеет такого ясного представления об истинной ценности победы и поражения. Отношение к жизни отрицательное, к смерти — положительное, иными словами, трусость перед жизнью и мужество перед смертью. Ты слышала об Йоуне Сигурдссоне? Это был выдающийся исландец. Он всегда избегал победы. Однажды он навлек на себя общее недовольство, требуя, чтобы исландскими финансами управляли иностранцы. Такую же неприязнь вызвал Кристофер Турфдаль, выступив против засилия спекулянтов в банках.

— Значит, мы, исландцы, всегда терпим поражение?

— Нет, это не совсем так. Точнее говоря, мы никогда не терпим настоящего поражения, потому что никогда не используем по-настоящему одержанную победу. В общем, мы народ, который лучше всего чувствует себя у позорного столба, отличающегося от виселицы только тем, что человек касается ногами земли. Йоун Сигурдссон предпочитал лечить зараженных чесоткой овец, а не убивать их. Некоторые считают, что мы по натуре надломленный народ — ветвь большого дерева, которую посадили на плохой почве и не ждут, чтобы она росла и давала плоды. Ей бы только устоять против бурь и непогоды.

— Ты очень сильный, Арнальдур. Я заметила это в прошлом году во время забастовки. Ты сильнее Кристофера Турфдаля.

— А ты думала когда-нибудь над тем, что, собственно, значит «быть сильным»?

— По-моему, это — доводить дело до конца, — ответила девушка.

— Так, значит, самые сильные те, кто доводит дело до конца? А может быть, те, кто довольствуется своей собственной силой? Во всяком случае, одно дело быть сильным и другое — опасным противником. По-моему, это разные вещи. По нашим представлениям, Йоун Сигурдссон был сильным. Но что случилось в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, когда наши финансы были отделены от датских? В сущности, не что иное, как разграбление народа и всей страны. Грабители только переменили национальность. Так что, поразмыслив хорошенько, можно прийти к выводу, что сильные не всегда те, кто побеждает.

— Кто же тогда? — спросила она страстно.

— Не знаю. Возможно, в конечном счете главную роль играет то, что называется национальной особенностью народа. — Арнальдур подумал немного и потом добавил: — То, что в старые времена называлось судьбой. Я имею в виду — на что способен народ, что составляет его судьбу.

— Я не понимаю тебя, Арнальдур, — сказала девушка нерешительно. — Уж не потерял ли ты с прошлого года уверенность в победе рабочих?

— Ну, что ты. Уж если что-либо и может принести этому местечку благополучие, так это только приверженность к учению Маркса. Я уверен, что все бедствия происходят здесь от незнания марксистских идей. Правда, есть и другие причины. Вот уже год, как я приехал сюда из мира, полного всяких идей, поднимающихся над всеми национальными вопросами.

Ты знаешь, Салка, иногда мне кажется, что я всего-навсего обыкновенный исландец, самый обычный человек с двумя глазами, один из которых обращен на меня и видит меня, а другой видит всех. Меня покоряет Ленин. Но иногда мне кажется, что победил меня не кто иной, как Кристофер Турфдаль, этот дикарь и авантюрист в политике. Мне порой бывает трудно скрыть от самого себя, что Кристофер Турфдаль кажется мне прекрасным человеком. А ведь он всего-навсего левый. Только тот, кто сам испытал, знает, что за проклятие быть исландцем, находиться на перекрестке жизни. Ты, наверное, думаешь, что я не в своем уме.

— Нет, что ты. Я просто невежественна. Скажи мне, ты больше не считаешь, что рыбу нужно ловить коммуной и на полученную прибыль строить жилища для трудового люда?

Несколько шагов они прошли в беспокойном молчании. Они совсем не понимали друг друга. Наконец Арнальдур ответил бесцветным, скучным голосом.

— Ну конечно. Коммуна должна заниматься ловлей и продажей рыбы и на полученную прибыль строить жилища для рабочих.

— Значит ли это, что нужно бороться против всех, кто противится этому?

— Да, — ответил он.

— Так ты же собираешься прекратить борьбу в тот самый момент, когда она только началась? Нет, Арнальдур, это невозможно.

Он не ответил прямо на ее слова, но посмотрел на нее, улыбнулся, как улыбаются милому, но надоедливому ребенку.

— Я бы с радостью променял все мечты своего детства и все приобретенные знания на твой простой и ясный взгляд на вещи.

— Я понимаю, ты в душе посмеиваешься надо мной и считаешь мои мысли наивными. Как тебе известно, я всю жизнь вожусь только с рыбой. Но я многое поняла из того, что ты говорил осенью. Например, мне стала совершенно ясна вся нелепость положения, когда мы позволяем одному человеку в нашем поселке получать всю прибыль от соленой рыбы. Невозможно закрывать глаза на то, что однажды увидел в правильном свете. Я, наверно, тугодумка, но, если уж мне удалось что-нибудь понять, я буду твердо стоять на своем.

— Да, Салка, у тебя, по-видимому, тоже один глаз во лбу. Я всегда восхищался тобой еще в те дни, когда мы были маленькими.

— Послушай, Али, ты был таким сильным в прошлом году, — сказала девушка, словно не слыша его слов. — Пока я жива, я не забуду, как ты стоял у рыбного склада и произносил: «У нас забастовка». Почему нет в тебе той решимости, как в прошлом году?

— Не знаю, — ответил он. — Куда легче быть на стороне народа, читая иностранные книжки и газеты, чем выполняя обязанности председателя союза.

— Разве вам, образованным людям, трудно понять нас? — спросила она несколько раздраженно. — Ты же сам прекрасно знаешь, мы не повинны в том, что нам не хватает образования.

— Образования! — фыркнул он. — Ты знаешь, что означает так называемое образование в классовой борьбе? Образованный человек в буржуазном обществе неизбежно оказывается в положении предателя по отношению к своему народу. В словах образованного человека, когда он пытается вдолбить в голову народа непонятные идеи и призвать его к активным действиям, правды меньше половины. Остальное — вздор и обман. Жизнь — печальная штука, хотя многие считают ее занятной. Ты, наверное, думаешь, я кичусь тем, что я образованнее других! Нет, Салка, наоборот, я завидую народу, завидую тому, что он может интересоваться простыми вещами. В этом его сила и его богатство. Хорошая понюшка табаку важнее для них, чем осуществление идеалов социализма. Их способность переносить нужду для меня выше всякой философии и превосходит всю поэзию в мире. Но способны ли они перенести разочарование, неизбежно сопутствующее действиям, если они совершают таковые? Образованные идеалисты могут сделать народ одновременно и богаче, и беднее, чем он заслуживает. О, дьявол бы побрал все вместе взятое!

С этими словами он ускорил шаг, словно рассердившись на самого себя. Девушка удивленно посмотрела на него. Не было, наверное, на свете лица более искреннего: всякая двусмысленность была чужда ей и, очевидно, совершенно непонятна.

— Не пойму я, о чем ты говоришь. Я думала, что ты веришь в иной мир, как и в прошлом году…

Арнальдур вдруг остановился резко и неожиданно. Схватив ее за руки, он произнес с мольбою в голосе — трудно было понять, всерьез или в шутку:

— Верую, помоги моему неверию…

Но она выдернула руки, не зная, что сказать.

Глава 19

Однажды вечером Салка Валка заглянула на кухню в Оддсфлет, где жил Хаукон, зять кадета Гудмундура Йоунссона. Хаукон весной охотился на лисиц; однажды ему удалось в один день опустошить две лисьи норы и получить по пятьдесят крон за каждый лисий выводок. Исходя из этого он рассчитал свой дневной заработок на всю жизнь вперед. Таким образом в среднем у него получалось тридцать шесть тысяч пятьсот крон в год, да кроме того, сто лишних крон в високосный год. Когда рыбаки Фарерских островов приезжали сюда рыбачить, он помогал им рубить лед и однажды отправился на фарерском судне за границу. Целую зиму он прожил на Фарерских островах. Там он нанялся в учителя к правителю острова. Однажды во время занятий он услышал шум на улице. Подойдя к окну, он увидел, что из моря подымается столб воды. В углу класса стояло ружье. Хаукон схватил ружье, открыл окно и выстрелил в столб. Вскоре к берегу прибило огромнейшего кита. Он был мертв. Весь город был взбудоражен. Ни один человек не остался на месте. К Хаукону послали людей, чтобы спросить, какие распоряжения он желает сделать в отношении кита, убитого им наповал одним блестящим выстрелом. Хаукон сказал, что они могут взять кита и разделить между собой, как им заблагорассудится, за исключением почек. Почки он хотел бы оставить себе как вознаграждение за свой подвиг. Потом он продал почки за пять тысяч крон и поместил деньги в фарерский банк. Сейчас у него с женой было восемь душ детей. Он был одним из счастливейших людей в поселке — разговорчивый, гостеприимный. Жили они в земляной хижине. Его дети были известными сорванцами, а за старшими мальчишками укоренилась недобрая слава пройдох. Они с юного возраста привыкли полагаться на ловкость рук в борьбе за существование, несмотря на фантастическое богатство их отца.

Время близилось к полуночи. Кухня, как обычно, была полна гостей. Хозяйка дома стояла у плиты и готовила кофе. Гудмундур Йоунссон сидел на ящике в углу, Магнус Переплетчик — на табуретке. Желчная старая дева из соседнего дома стояла по другую сторону плиты и делала вид, что увлечена беседой с хозяйкой, сама же следила за разговором мужчин и время от времени вставляла ядовитые замечания. Хозяин дома расположился за кухонным столом, на котором были ржаной хлеб и маргарин. Два молодых «красных» сидели на полу, опершись спиной о бочку для воды. Дети, вместо того чтобы спать, с криком и визгом бегали полураздетые по дому. Из соседней комнаты слышалось хныканье грудного ребенка. Когда вошла Салка Валка, хозяин дома тотчас же соскочил со своего места, чтобы усадить ее. Салка была одета в дешевое ситцевое платье, непромокаемый плащ, фабричные чулки и серые полотняные туфли. В лавке Свейна Паулссона они стоили три кроны пятьдесят эйриров.

— Посмотрите, Салка Валка плывет точно шхуна, — сказал хозяин дома.

Статные девушки всегда представлялись ему похожими на плывущие корабли. Несмотря на свой рост и крепкое телосложение, девушка носила маленькие туфли и ходила легко и плавно. Она уселась на край скамьи и откинула волосы со лба. Речь шла о Бейнтейне из Крука.

— Какой еще подвиг совершил Бейнтейн? — спросила девушка.

Оказывается, на сей раз он всего-навсего умер. Он умер прошлой ночью от воспаления легких. Говорят, что Богесен собирается схоронить его за свой счет. В последние дни своей жизни Бейнтейн опять проявил интерес к делу независимости.

Без сомнения, Богесен это сделает, чтобы иметь труп в своем распоряжении, заметил один из «красных».

— Как это — в своем распоряжении? — спросил кто-то.

— Очень просто. Говорят, у трупа отвинтят ногу и отправят обратно в Германию. Протез ведь еще не оплачен.

— И чего только не говорят друг о друге эти мужчины, — заметила старая дева Гудвор. — Что ж удивительного в том, если Богесен откажется платить за такую дорогую ногу для человека, который вел себя так, как Бейнтейн прошлой осенью?

— Помнится, ему один раз уже откручивали ногу, — сказал один из «красных». — Я могу доказать, что Катринус получил десять крон за то, что однажды уже отвинчивал ее. Единственное, что Йохан Богесен сделал для Бейнтейна, это оплатил благодарственное послание, написанное пастором и напечатанное в газете на Юге от имени Бейнтейна.

— Я никогда не верю ни единому слову, сказанному «красными», — заявила Гудвор. — И вообще ничему, что говорят мужчины. Какие богохульники! Постыдились бы восставать против самого господа бога!

— Ты часто ходишь в церковь, дорогая Гува?

— Не все ли равно! Если бы я даже и никогда не ходила в церковь, бог не стал бы от этого менее удивительным и прекрасным.

— Во всяком случае, в библии немало всякой лжи и чепухи, — с раздражением сказал другой «красный».

— Для меня это не имеет значения, — ответила старая дева. — Я знаю одно: я всегда буду следовать Христу как в правде, так и в неправде.

— Мы все несчастные грешники, — промолвил кадет Гудмундур Йоунссон.

— Да, — вмешался Магнус Переплетчик. — Я всегда говорю: люди должны относиться друг к другу терпимо и стараться понять друг друга.

— Вот, вот, — поддержал его Хаукон, хозяин дома. — Вот ты, Магнус, человек начитанный, настоящий книжный червь. Скажи мне, пожалуйста, что ты думаешь о человеческой жизни? Как ты думаешь, с чем можно сравнить ее?

— Человеческая жизнь, — произнес Магнус после некоторого раздумья, — больше всего напоминает муравейник, в котором усиленно копошатся муравьи, стремясь вырваться на свет.

— Муравьи! — отозвался презрительно один из «красных». — Хотел бы я знать, где и когда ты видел муравьев в Исландии? В Исландии нет муравьев.

— Это не важно, есть они у нас в стране или нет, — заметил хозяин дома. — Во всяком случае, то, что сказал Магнус, совершенно верно. Люди похожи на муравьев. Я часто наблюдал за муравьями, когда был за границей. Это маленькие суетливые создания, они живут в небольших кочках. Собственно, это четвероногие животные. У них есть что-то вроде хвоста и крошечные, крошечные глазенки. Стоит только появиться солнцу, как эти маленькие негодники выползают из своих дыр.

— Хаукон, наверное, имеет в виду лисиц, — съязвил один из «красных».

— Мне они представляются летающими насекомыми, — сказал Магнус Переплетчик.

— А что ты можешь сказать о большевизме, Магнус? — спросил хозяин.

— Ну что ж, с большевизмом дело обстоит так же, как и со всеми другими вещами. Человечество всегда к чему-нибудь стремится. Большевизм сам по себе, конечно, идея, но, как мне кажется, при большевизме, как и при других движениях, побеждает тот, кто выкладывает деньги. Вам, молодым парням из профсоюза, не мешает подумать об этом. Деньги на стол — вот что прежде всего требует свет. Возьмите, к примеру, кооператив. Кооперативное общество — это, конечно, большевизм. Но что произошло, когда людям предложили внести деньги? Насколько мне известно, это сделал только Стейнтор Стейнссон.

«Красные» рьяно возражали против его доводов. Салка Валка не слушала, что они говорят. Она почувствовала, как при упоминании Стейнтора Стейнссона все посмотрели на нее. А хозяин дома даже заметил, что только глупая женщина могла отказаться от предложения Стейнтора. Затем, посмотрев на Гудвор, он добавил:

— Ну, теперь подвертывается случай для Гувы выйти выгодно замуж и путешествовать по заграницам.

Гудвор не снизошла до разговора о таких глупостях. С удвоенным рвением она продолжала через плиту беседовать с хозяйкой дома, в то время как «красные» объясняли Магнусу Йоунссону основные принципы социализма.

— У нас, пожалуй, найдутся два-три человека, у которых водятся деньги, но они не носятся с ними, как Стейнтор, — сказал хозяин дома, имея в виду себя. — Я вам скажу: если человеку удается в один день очистить две лисьих норы и его ежедневный доход в среднем составляет не менее ста крон, то он понимает, что хвастаться деньгами сущая чепуха, или, мягко говоря, — грязная болтовня. Это мое твердое убеждение. Организовать кооператив мог бы и кто-нибудь другой, кроме Стейнтора, и если бы захотел, он мог бы оказаться единственным хозяином кооператива, без помощи Кристофера Турфдаля.

— Если верить тому, что болтают люди, — сказал Магнус, — то Стейнтор близко сошелся с ним, когда был на Юге. Поэтому трудно сказать, чем может стать этот парень здесь. Говорят, он закупил не меньше десяти тысяч пудов соленой трески на Востоке. Это помимо того, что он купил у Свейна Паулссона прошлой зимой.

Слушатели изумились, услышав эту новость. Они были убеждены, что Кристофер Турфдаль был непримиримым врагом всякой торговли рыбой. Теперь они еще меньше понимали в большевизме, чем прежде. И даже «красные» не могли объяснить, как Кристофер Турфдаль соглашается иметь дело с теми, кто покупает этот товар.

— Меня мало трогает, что говорят люди о Кристофере Турфдале, — сказал Гудмундур Йоунссон. — Он помог нам организовать кооператив, и я утверждаю, что это значительно лучше, чем бахвалиться своими деньгами. Я выскажу свое собственное мнение: когда в старые времена здесь была Армия спасения, то, как правило, против нее ополчались больше всего те, кто ни разу не был на ее собраниях.

Потом еще долго говорили о связи Кристофера Турфдаля со Стейнтором, строили догадки, не стал ли Стейнтор большевиком, несмотря на торговлю рыбой и прочие финансовые сделки, или, может быть, Турфдаль стал независимым капиталистом, несмотря на весь свой большевизм. Неожиданно дверь кухни отворилась и на пороге появился Арнальдур Бьернссон.

— Как чудесно пахнет кофе! — воскликнул он. — Этот запах чуешь еще с улицы.

— Ничего особенного в нем нет, почти один цикорий, — недовольно проворчал Гудмундур Йоунссон.

Арнальдуру предложили чашку, и он с благодарностью принял ее. Хозяйка как раз разливала кофе. Арнальдур сел на скамью около Салки Валки. Она, заметив, что подол ее платья не прикрывает колен, быстро одернула его и пожалела, что не в брюках. И тут же она почувствовала, как краска заливает ей щеки. Разговор на некоторое время оборвался. Наконец хозяин дома осмелился спросить:

— Арнальдур, что ты думаешь о Кристофере Турфдале? Ты должен хорошо знать его.

Арнальдур сухо ответил:

— Если рассуждать по-коммунистически, то Кристофер Турфдаль — это первый шаг к государственному капитализму в Исландии.

— Черт побери! — сказал хозяин дома.

— К сожалению, это правда, — заметил один из «красных».

— Да, немало странных вещей на свете, — вставил Магнус Переплетчик.

Наступило короткое молчание.

— Было бы неплохо, если бы кто-нибудь дал мне хоть одну понюшку, — сказал скромно Гудмундур Йоунссон.

— Здесь хватит понюшек! — сказал хозяин, протягивая Магнусу Переплетчику коровий рог, закупоренный с обеих сторон деревянными пробками. Магнус любовно захватил щепоть табаку, затянулся, затем смачно высморкался в руку и вытер пальцы о брюки.

— Трудно отказаться от понюшки, — сказал он.

— Да, — подтвердил Гудмундур Йоунссон. — Это удовольствие никогда не собьет человека с пути истинного.

— Это удовольствие доставляет радость без неприятных последствий, — добавил Магнус.

Арнальдур смущенно взглянул на Салку Валку и забеспокоился.

— Взять, к примеру, хотя бы водку, — продолжал Магнус. — Все мы прекрасно знаем, какое действие она оказывает, в особенности низшие сорта — помесь глицерина с денатуратом, не говоря уже о той дряни, которую они варят в долине. Некоторые полагают, что это снадобье готовят из лошадиного навоза и корней табака. Да и курительный табак не так уж здорово действует на желудок. Я, например, когда курю, то без конца отплевываюсь, а вот когда бываешь в море, что может быть лучше жевательного табачка! Теперь возьмем, к примеру, женщин… Впрочем, это всем ясно и не стоит об этом говорить. Но вот нюхательный табак…

Он прикладывался к табакерке не менее шести-семи раз.

— Да, — подтвердил Гудмундур Йоунссон, жадным взглядом провожавший каждое движение Магнуса. — В конце концов, единственное, что имеет значение, это понюшка табаку.

Арнальдур поднялся и стал прощаться. Нет, спасибо, он не будет дожидаться новой порции кофе. Хаукон, хозяин дома, запинаясь, выразил надежду, что управляющий кооперативом не счел себя обиженным, что ему не было предложено лучшее место в доме, или на то, что кто-то из ребят сделал на полу лужу, а младенец неожиданно заорал. О нет, он вовсе не обижен. Ему просто пора идти. Салка Валка осмотрелась вокруг. Двое босоногих ребят стояли, ухватившись за материнскую юбку. «Красные» по-прежнему сидели, упершись спиной в бочку. Они не спускали глаз с ног девушки, свисавших со скамьи, как две отличные рыбины. Она была совершенно убеждена в том, что они не имели истинного представления о большевизме. Эти люди, казалось, беспомощно топчутся на месте. Им довольно было того, что этот чудесный берег снабжает их кофе и табаком. Хозяйка предложила свежего кофе. Девушка выпила свою чашку, попрощалась и ушла. Накрапывал дождь.

Несколько дней спустя хоронили Бейнтейна из Крука за счет Йохана Богесена. Искусственную ногу отправили в Германию. Пастор говорил о колеснице господней. Вот сейчас колесница понесла нашего почившего брата в сиянии славы к победным вершинам. Наш незабвенный друг мог заблуждаться, но он не принадлежал к породе людей, которые упорствуют в своем заблуждении. Жизнь была для него постоянным наставником. Он, не колеблясь, изменял свои взгляды, если глас божий повелевал ему. Превратности судьбы и ложные доктрины мировой культуры были для него не только триумфальной колесницей, но и суровым испытанием, закалявшим сталь его честности. Многие из нас могут на время сойти с пути разума и справедливости. Но милость господня безгранична. Бог всегда готов открыть свои объятия тем, кто возвращается к нему. Безответственными и неверующими людьми распространяются разные учения, имеющие целью поколебать дух бедных людей, сбить их с истинного пути в жизни, но терпение господа безгранично. Он терпеливо ждет своих друзей, он ждет, когда они вновь обретут здравый взгляд на жизнь, когда у них откроются глаза на их заблуждения. Враг всегда стоит на горе и обещает нам все прелести и богатства мира, если мы только последуем за ним. Наш усопший брат был одним из тех, кто поддался соблазну дьявола, но бог даровал ему победу в смерти. Пастор призвал в свидетели Иисуса, Аввакума и других примечательных господ из далекого прошлого.

— Так поблагодарим же тех, кто помогал ушедшему от нас брату в его странствиях по жизни, и помолимся за них. Прежде всего здесь следует назвать нашего достопочтенного друга и благодетеля Йохана Богесена…

После погребения угощали кофе с печеньем, галетами, кренделями. Их напекла ради этого события дочь Бейнтейна. Многие гости прихватили с собой денатурат, и вскоре мужчины обрели легкость духа и живость в беседе. Арнальдур появился, когда пир был уже в полном разгаре; подавали кофе. Арнальдур уселся в конце стола. Чем дольше мужчины сидели за столом, тем веселее им становилось. Начали петь божественные стихи, в том числе «Ах, если б молочными стали озера» и «Никогда не возьму я в руки бутылки».

— Ура Бейнтейну из Крука! Этот парень умел постоять за себя. Так выпьем же за него!

— Да здравствует Бейнтейн!

Арнальдур сидел, не подымая головы, голубой дымок его сигареты, зажатой между тонкими восковыми пальцами, подымался вверх, сталкиваясь с солнечными лучами. Он сидел и пил кофе. Лучи солнца падали на его блестящие каштановые волосы, самые прекрасные под солнцем. Он не смотрел на Салку Валку, но она никого не видела, кроме него.

Старшая дочь хлопотала у стола. У нее были блестящие глаза, но плохие зубы. Она была прыщавая, худосочная, кашляла от дыма, смех у нее был грубый и отрывистый. Когда она разливала кофе, мужчины старались дотронуться до ее коленей. Дважды она подходила к Арнальдуру, что-то шептала ему на ухо, поправляла воротник его пиджака, но он ни разу не взглянул на нее. Наконец она крикнула через весь стол:

— Поторапливайтесь. Кончайте со своим кофе! Сейчас мы уберем все и потанцуем. В конце концов, отец умирает один раз.

— Спасибо за кофе, — сказала Салка Валка. — До свиданья, дорогая Гуйя. Танцевать на похоронах отца — прости меня, но это уж слишком…

Но девушка нагло заявила Салке Валке, что она только зря теряет время, страдая по Арнальдуру. Вряд ли ей удастся заполучить его, хоть она и вступила, в профессиональный союз.

— Ах вот как! — сказала Салка Валка. — Ну, тебе лучше знать. Ты вступила в союз раньше.

И тотчас же пожалела, что ответила ей.

В огороде несколько достойных мужей угощали осиротевших детей денатуратом. Дети делали ужасные гримасы, но стыдились показать, что боятся проглотить этот божественный напиток. Мужчины хохотали.

У калитки Салка Валка встретила парня с гармоникой.

Глава 20

В эту ночь Салка Валка долго не могла уснуть, безжалостно копаясь в своих чувствах, как это часто бывает с человеком по ночам, когда совесть его не ослеплена ярким дневным светом, а условности дня не придают сомнительного блеска его естественным порывам. Она призналась себе, что неодобрительно отнеслась к предложению Гуйи потанцевать лишь потому, что сама танцевать не умела. Поэтому она лишила всех удовольствия и испортила поминки. Как сильно хотелось ей в эту ночь уметь танцевать и петь!

Она металась по комнате, как пойманная форель, хмурилась, заламывала пальцы и не могла успокоиться. Так продолжалось довольно долго. Наконец, совершенно обессилев, она уселась у окна. Птицы, беспечные, как сама жизнь, кружились над неподвижным фьордом. Девушка поднялась, сняла с себя платье, белье, легла в постель. Ее сильное, зрелое тело открылось ей, подобно весеннему ландшафту: его не касался еще ничей взор. Она пугалась себя — пугалась жизни. Ее тяготило одиночество. Казалось, буря плакала в каждом ее нерве. Но стоило ей только шелохнуться, как ее охватывал страх, какое-то предчувствие, что-то непонятное пробегало по всему ее телу. Она вскочила с кровати с болезненным стоном и дважды, не отдавая себе отчета, произнесла имя Арнальдура. Но когда она пришла в себя, то опять бросилась в постель, натянула на себя одеяло и простонала:

— Нет, никогда, никогда я не сделаю этого.

На следующее утро девушка проснулась в странном состоянии; быть может, у нее была высокая температура. Она встала и пошла чистить рыбу к Свейну Паулссону, затем вернулась домой, легла в постель и уснула. О, как хотелось ей заболеть воспалением легких и умереть. Но, проснувшись часам к одиннадцати, она почувствовала себя бодрой и здоровой, совершенно уравновешенной и никак не могла понять, почему была так возбуждена прошлой ночью и так подавлена утром. Уж не портится ли у нее характер, как у старой девы? Солнце шло к закату. В зеркальной поверхности фьорда отражались утренняя заря и вечерний закат, горы стояли вверх ногами. «Хорошо сейчас прогуляться вдоль берега», — подумала девушка.

На комоде лежала книга «Письма ко всем». Она как-то взяла почитать ее у Арнальдура. Стыдно так долго держать книгу. Еще подумает, что она хочет присвоить ее. Выпив кофе, Салка решила тотчас же вернуть Арнальдуру книгу.

Девушка направилась к кооперативу. Магазин был открыт, но внутри никого не было. На нее сильно пахнуло запахом бакалейных товаров. Тут же, рядом с мешками муки, в ящике из-под сахара, хранились книги Арнальдура — иностранные книги о социализме. Она перелистала несколько страниц, но ничего не поняла из того, что прочла. Наконец появился управляющий.

— Я пришла, чтобы вернуть тебе книгу. Спасибо.

— Пожалуйста. Садись сюда, на жидкое мыло, — и он указал ей на бочонок. — Хочешь изюму?

— Нет, спасибо.

И после короткого молчания она добавила:

— Надеюсь, вам было не скучно вчера вечером на поминках?

— Ну, что ты! Кончилось тем, что они повыбивали все стекла. Мне пришлось звонить в Силисфьорд и заказывать новые.

— Что ж, Гуйя Бейнтейна добилась своего.

— Я не вижу ничего дурного в том, что им хотелось потанцевать.

— Милый Арнальдур, неужто ты думаешь, что это меня как-нибудь трогает?

— Почему ты не осталась танцевать?

— Я легла спать пораньше. И крепко спала всю ночь. Кроме того, что может быть отвратительнее, чем танцы на похоронах отца?

Он разразился громким смехом, столь необычным для него.

— Ничуть это не отвратительнее, чем прочая чепуха, — возразил он. — Я думаю совсем наоборот. Если оставшиеся в живых танцуют, когда все кончено, это придает какой-то смысл бесполезной жизни пролетария; по крайней мере в этом есть доля оптимизма, не говоря уже о вызывающем презрении к смерти.

— А по-моему, это просто бесстыдство, — сказала девушка сердито. Но Арнальдур продолжал смеяться; ее раздражение оказывало на него только такое действие.

— Кроме того, — сказал он сквозь смех, — разве ты не видишь в этом истинного народного юмора — танцевать на поминках человека, у которого была всего одна нога! Это напоминает мне норвежскую танцевальную песенку. Она начинается так:

И он начал хохотать, как пьяный, хотя вряд ли можно было придумать менее остроумную шутку.

— Арнальдур, прекрати, пожалуйста, — сказала Салка Валка раздраженно. — Не потому ты смеешься, что находишь все очень смешным. — Она поднялась с места. — Ну, до свиданья, — сказала она. — Пойду прогуляться вдоль берега.

— Пойдем вместе, — предложил он.

— Не знаю. Ну, если ты хочешь. Я могу пройтись и одна. Не так часто я предлагаю парням прогуляться со мной.

— Пойдем вместе, Салка Валка, — сказал он. — Я только прихвачу плащ.

— Послушай, — заколебалась Салка, когда они подошли к двери. — Может быть, неправильно, что я предложила тебе пройтись со мной. Одна женщина говорила мне, что девушка никогда не должна сама приглашать парня.

— Ты меня вовсе не приглашала.

— Но я первая заговорила об этом, — сказала Салка Валка и покраснела. — Хотя я не вижу большой разницы, кто предложит первый — девушка или парень. Это же естественно…

Он подтолкнул ее к двери.

Мир был прекрасен, чудесен! Вечерний закат и утренняя заря соединились на земле и в море. Салка Валка и Арнальдур шли вдоль берега по направлению к горе Акслар, отвесно спускавшейся к устью фьорда. Наверху меж каменных валунов проглядывали полоски зелени. Здесь находят себе пастбище овцы с ягнятами, а внизу, у подножья, тихо плещется вода, подобно спокойному дыханию спящего. Они шли по тропинке, протоптанной лошадьми и коровами, вдоль узкой полоски земли у фьорда. Берег был полон жизни, его оглашал разноголосый гомон птиц. Птицы хлопотливо щебетали, занятые устройством своей жизни, или парили с мечтательным видом над уснувшей землей в тишине светлой ночи. На первый взгляд казалось, что в этой птичьей жизни господствует удивительное единодушие, несмотря на бесчисленное разнообразие голосов. Хотя наверняка и у птиц есть свои законы, по едва ли их так много, как у нас. Юноша и девушка уселись на поросшем травой холмике. Сочная молодая трава пробивалась средь белых камней и увядших водорослей. Точно когда-то по стране, бушуя, промчался пожар и теперь каждый лист водорослей сообщал почве жизненную силу.

Они сидели на траве друг против друга, и мягкое темное отражение гор в воде фьорда напоминало ей его глаза и волосы. Но она не решалась сказать ему об этом. Стая гаг промчалась к маленькому заливчику. Самец подал клич гагам и полетел, указывая им путь к морю. «О-о-о! О-о-о!» — звал протяжно самец и вел их за собой, возглавляя образовавшийся треугольник. «В о да-в о да», — кричал он, удаляясь. «О-в о да-в о да!» — эхом отдавалось в скалах. Юноша и девушка говорили только о птицах и ничего не видели, кроме них. Их колени слегка соприкасались в траве, так слегка и невзначай, что ни один из них не считал нужным заметить это.

Он рассматривал профиль девушки, устремившей взгляд к морю. Если кому-нибудь вздумалось бы описать ее наружность при помощи таких слов, как «очарование», «красота», то эти слова должны были бы принять иное, не обычное их значение. Она не была красавицей в обычном представлении, но в простых, сильных чертах ее лица как бы таилась вся сила соли в море с тех пор, как его волны бьются о берег. В ее глазах и форме рта открывалось нечто языческое, естественное и простое. Такая простота даже в стране, первоначально задуманной только для тюленей и холодных большекрылых морских чаек, казалась разительной. Ее смех не уходил в неведомые глубины звуков, как, например, музыка, но был неотделимой частью ее тела, совершенно неотделимой; он неожиданно возникал и так же неожиданно обрывался. Юноша видел ее большие сильные руки и колени, выступающие из-под платья. Он вдруг заметил узкую полоску тела выше чулка, удивительно белое у нее тело в сравнении с ее загрубевшими, в ссадинах руками и обветренным лицом. Одной рукой она обхватила колени, в другой держала соломинку, жевала ее и смотрела на море. Ее грудь вздымалась и опускалась плавно и спокойно, как тихий всплеск волн. Весь ландшафт был как бы воплощен в ее существе, дыхание ветра соединялось с ее дыханием. Он лог на траву у ее колен и кончиками пальцев стал поглаживать ее руку. Она не отдернула руки, но спустя некоторое время указала рукой, державшей соломинку, на море и что-то сказала. Он ответил, не понимая, о чем идет речь. Больше они не говорили. Она еще долго сидела неподвижно, жуя соломинку и глядя на море, как будто ее мысли были далеко-далеко, а он гладил и гладил ее руку. «О-о-о», — кричал самец.

— Давай пройдемся немного, — наконец сказала она. Они встали и пошли.

У горного ручейка стояла кобыла с жеребенком и лежало несколько старых меринов, и каждый считал себя отцом жеребенка. Жеребенок, длинноногий и гибкий, прижался к матери и от страха начал сосать ее. Мерины подняли головы и прищурили глаза. Один из них при виде юноши и девушки прикинулся спящим. А лежавшие поближе к ручью вскочили на ноги и принялись отфыркиваться.

— Подожди минуточку, — сказала Салка Валка и пошла к жеребенку. Ее волновало все только что появившееся на свет. Жеребенок спрятался за спину матери. Салке Валке пришлось несколько раз обежать вокруг лошади, пока не поймала его. Она начала баловаться с ним.

— Милый жеребенок! — сказала она, когда он все-таки вырвался от нее. — Тебе нравятся жеребята, Али?

— Нет, — ответил он. — Я больше люблю старых лошадей.

— Занятно, — сказала она. Но занятнее всего было то, что она запоминала все его ответы и затем долго размышляла над ними.

Они дошли до склона горы.

Идя по извилистой дороге среди ложбин, уступов, откосов, усыпанных валунами и галькой, где стоит только ступить ногой, как маленькие камешки с грохотом, танцуя, летят с горы вниз, они взобрались на крутой пригорок. Она шла впереди. Оба они разгорячились от ходьбы. В ложбине проснулась овца с маленькими ягнятами, В испуге отбежав на несколько шагов, она повернулась, чтобы рассмотреть грозившую им опасность. Через секунду она уже скрылась за ближайшим холмом вместе со своими детенышами. Спокойная вода внизу продолжала оглашаться птичьим безмятежным «о-о-о». В воздухе как бы царил большой праздник.

Они уселись в зеленой ложбинке, поросшей вереском и тмином. Они сидели рядом, близко друг к другу, разгоряченные, раскрасневшиеся, с блестящими глазами, опьяненные весенним горным воздухом. Он взял ее влажную шершавую руку в свои, положил голову ей на колени, поднял глаза и стал наблюдать за выражением ее лица, полублизкого, полудалекого, гордого и смиренного и немного задумчивого. Салка не пыталась ни освободить свою руку, ни столкнуть его голову с колен, она опять нашла соломинку и стала жевать ее. Он прижал ее руку к своей груди. Не было сказано ни одного слова. Они боялись шелохнуться, боялись нарушить очарование тихой музыки жизни. Овца, давно наблюдавшая за ними из-за овражка, величаво удалилась со своими ягнятами, притопывая копытцами при каждом шаге, будто выражая свое возмущение. «В о да-в о да-в о да», — доносилось со всех концов фьорда. Но в воздухе не видно было ни одной птицы, кроме золотистой ржанки, которая только однажды произнесла свое «пи-пи-пи» меланхолично, как молитву.

— Пройдемся еще немножко, — сказала девушка, нежно пощекотав соломинкой его щеку. — Раз уж мы зашли так далеко, то давай доберемся до Дюрадаля за Хёгаксельном; там сейчас высокая сочная трава.

И они опять пошли рядом, а там, где дорожка была узкая, он положил ей руку на плечо.

— Мне казалось, что я спал, — сказал он.

— Мне тоже так показалось, — сказала она. — Ты долго лежал с закрытыми глазами.

— Я никогда не думал, что мне доведется пережить такую волшебную ночь, — сказал он.

— Удивительно теплая нынче ночь. Скоро взойдет солнце. Прости меня, Арнальдур, но когда ты мне говоришь, что никогда не переживал подобной ночи, мне не верится: ты ведь так много ездил по свету.

Он не ответил ей прямо на это возражение, но еще ближе наклонился к ней и спросил:

— Тебе не странно, что мы ходим вместе… весной?

— Да, — выдохнула она, не подымая головы.

— Салка, я отдал бы в твои руки управление всей страной. Я уверен, что, когда наступит революция, ты войдешь в центральный комитет коммунистической партии. Ты станешь комиссаром.

— Не понимаю, неужели тебе доставляет удовольствие смеяться над такой простой, обыкновенной девушкой, как я?

— Я говорю серьезно.

Некоторое время они шли молча, затем она спросила:

— Арнальдур, скажи мне, пожалуйста, почему ты тогда отказался от кофе в Оддсфлете?

— Когда ты рядом, остальные люди кажутся мне незначительными, пустыми… Собственно, я никогда не находился в большей опасности, чем…

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она, затаив дыхание.

Но он не пояснил своей мысли.

— Ты знаешь, кем я собираюсь тебя сделать? — спросил он.

— Сделать меня? О чем ты?

— Я знаю, ты думаешь, я сделаю тебя управляющим рыболовецкой коммуной, — сказал он, поддразнивая. — Вовсе нет. Ты ошибаешься. Не потому, конечно, что ты с этим не справишься, а потому, что тебе по плечу более трудные задачи, которые я не могу поручить никому другому. Я хочу назначить тебя руководителем кооперативной фермы вместе с детским домом.

— Как, здесь будет детский дом? — спросила девушка, просияв, хотя сообщение о своем назначении она приняла довольно холодно.

— Конечно. Во всяком случае — на летнее время. Очевидно, нам придется пригласить специалистов. Они будут вести воспитательную работу среди ребят. Но ты будешь руководить всем: коровами, овцами, земледелием, инженерами, специалистами.

И он стал говорить, говорить, желая отвлечь ее внимание от невинных мимолетных прикосновений, от того, что его рука лежит на ее плече. Он говорил об огромном кооперативном хозяйстве, которое возникнет в поселке. Здесь будет целлюлозная фабрика, фабрика по производству рыбьего жира, костяного жира, удобрений, скотный двор, школа, жилища для рабочих, столовая — просторное помещение высотой в четыре человеческих роста. В зале будут расставлены великолепные цветы в больших кадках, а на кухне искусные повара буду жарить сочные бифштексы и готовить чудесные пудинги. Дома рабочих будут обставлены красивой мебелью, модной сейчас за границей, по красоте и удобству она превосходит всякую другую; девушка, не видевшая в своей жизни иной мебели, чем в доме купца, была совершенно зачарована. Даже в самых дерзких мечтаниях ей не приходилось ступать ногой в такие чудесные дома, как те, которые воздвигались в эту ночь для рабочих. И они вдвоем руководили всем местечком, Они поднялись на гору и подошли к обрыву, чтобы посмотреть вниз. Там внизу носилось бесконечное множество морских птиц. Только тупики, важные, как священнослужители чистили перышки перед своими гнездами да огромные морские чайки сидели на яйцах. Появление ночных посетителей вспугнуло их: они взлетели ввысь и на сильных крыльях стали парить над туманными вершинами.

— Ты только взгляни, они кладут яйца на голые камни! — воскликнула девушка. — Они даже и не пытаются вить гнезда. Подумать только, как это им не холодно и как они не боятся класть яйца на голые камни над самой пропастью.

Он тоже смотрел некоторое время с мрачным и задумчивым видом. И наконец сказал:

— Это зимние птицы.

Глава 21

Этой весной в Осейри каждая вновь наступающая ночь казалась прекрасней прошедшей. Каких только неожиданностей не таит в себе природа! Нет в мире ничего чудеснее, чем искренняя любовь между девушкой и юношей, возникшая весенней ночью, когда лошади спят на пастбище. Подумать только, такое возвышенное и в то же время удивительно земное чувство могло родиться здесь, в таком захолустье, где в витринах магазинов не увидишь ничего, кроме керосинки, маленьких жестяных ведерочек с рисунком, какие обычно дарят детям на рождество, да изображения английского короля Эдуарда в день его коронации. Теперь кроме любви ничего не существовало на свете. Казалось, стерлись все полутона, чтобы дать звучание этому мощному естественному порыву. Так человек, избавившись от неприятного шума, погружается в блаженный сон. И когда на следующий вечер Салка и Арнальдур встретились на дороге, в окошках появилось много лиц — изможденные женщины, имевшие не менее десяти детей и всего-навсего одну сушеную рыбу, бородатые девственницы, обратившиеся в истинную веру лишь потому, что одиноко спали в своих постелях. Все хотели посмотреть на любовь.

— Добрый вечер, — сказал он загадочно.

— Добрый вечер, — ответила она радостно и протянула ему руку перед всем миром.

Он, не вынимая сигареты изо рта, признался, что весь день с нетерпением ждал встречи с ней. Дым застилал ему глаза.

— Ну вот, я с тобой, — ответила она. Никогда еще солнце не проливало света на такое чистое и откровенное в любви лицо.

— Где бы мы могли с тобой встретиться наедине?

— Но мы ведь наедине. Может быть, ты боишься, что нас увидят люди?

— Не можем же мы на глазах у всех пойти к тебе.

— Ко мне? — изумилась девушка. Она была слишком наивна в любовных делах, чтобы оценить значение четырех стен. — Не лучше ли прогуляться на воздухе, как в прошлую ночь?

Ей казалось, любовь — это весенняя ночь, бескрайнее небо, мечтательные прогулки по окрестностям среди щебетанья и гомона птиц, под любопытными взглядами овцы, отблеск болотной воды, журчанье убегающего ручейка.

Она не понимала и не видела необходимости держать в секрете вспыхнувшее между ними влечение и поэтому была поражена, когда часа в два ночи они вдруг увидели под мостом старуху. Это была старая Стейна из Гислабала, мать двух известных по всей округе пьянчуг. Салка хорошо знала старуху, им случалось вместе чистить рыбу.

Пройдя мост, молодые люди остановились и оглянулись, и тут-то они заметили, как из-под моста высунулась и тотчас исчезла старушечья голова, закутанная в шаль. Они вернулись, чтобы понять это необычное явление. Арнальдур стал посредине моста и затопал ногами, как делают дети, когда хотят спугнуть маленьких рыбешек, прячущихся под мостом. Но старуха сидела тихо и не подавала признаков жизни до тех пор, пока Арнальдур не зацепил ее ногой. Тогда она вылезла по другую сторону моста, с мокрыми ногами, вся выпачканная в глине.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Арнальдур.

— О, да я обронила одну вещицу, и она провалилась в дырку, — ответила старуха.

— В какую дырку?

— В дырку на мосту. Ты что, малый, не понимаешь?

— Да здесь нет никаких дыр.

— Ты, должно быть, не в своем уме, ползаешь по колено в воде и грязи посреди ночи, — вмешалась Салка Валка и принялась отряхивать старуху.

— Что это ты вздумала чистить меня? Ну чего привязалась?

— Ты же схватишь воспаление легких, — сказал Арнальдур.

— Оставьте в покое бедную старуху. Путь я заболею воспалением легких, кого это трогает? — сказала она, пытаясь улизнуть.

— О нет, ты никуда не уйдешь, пока не расскажешь, что ты делала под мостом, — и Арнальдур преградил ей путь.

— Ну что я могла делать под мостом? Мне кажется, я могу сидеть, где мне вздумается.

— А вот я задам тебе такую взбучку, что долго будешь помнить. Тогда у тебя, может, развяжется язык.

— И у тебя поднимается рука на меня, несчастную женщину, которая снесла на кладбище восемь душ детей? Пусти меня!

Но после угроз и запугиваний все же удалось кое-что выудить у старухи: оказывается, жены шорника и пастора наняли ее следить за Салкой и Арнальдуром, пообещав «по фунту каждого». Прошел слух, что молодая парочка гуляла допоздна прошлой ночью. Обе женщины долго совещались по этому поводу, после чего призвали к себе старую Стейну, которая в этих делах собаку съела. Не одну зимнюю ночь провела она под окнами, выслеживая и подслушивая. Ночные бдения давали ей возможность заработать где фунт кофе, а где и фунт сахару.

— Надо же чем-нибудь заниматься бедной старухе, если уж не годишься для настоящей работы. Хорошо, что я еще нужна знатным дамам для этих дел.

— А правда ли, — спросил Арнальдур, — что новый доктор лазит в окошко к жене пастора, когда тот уезжает справлять службу?

— Может, и лазит, какое мне дело!

Разговор кончился тем, что Арнальдур пообещал старухе «по два фунта каждого», если она будет караулить под окнами пастора в следующий раз, когда пастор уедет. Они договорились и расстались друзьями.

В эту ночь Салка и Арнальдур спустились в долину, туда, где вскоре вознесется огромная, как дворец, кооперативная ферма. В прозрачной тишине весенней ночи долина казалась сказочной. Они бродили по сочной траве лугов в тот час, когда все голоса смолкают, затаив дыхание, как в симфонии, когда инструменты готовятся взять заключительный аккорд. Овцы со своими ягнятами счастливо паслись, разбредясь по склонам холма, речка струилась по дну долины, холодная и прозрачная, омывая покрытые мхом берега, откуда пробивались маленькие ручейки. Молодая пара перешла на другой берег по балке, переброшенной через речку чуть ниже того места, где еще мирно спал хутор Квиум. Его постройки с покосившимися и поросшими травой и цветами крышами сбились в кучу. Арнальдур стал рассказывать своей спутнице, какое замечательное здание вырастет на этом месте. Его воздвигнут на развалинах, под которыми схоронена история маленького независимого крестьянина, с незапамятных времен влачившего жалкое, полуголодное существование, погрязшего в нужде и невежестве хуже, чем самый обездоленный пролетарий из трущоб большого города, который даже и по сей день считается обреченным, хотя вши больше не ползают по нему, и поэтому часто столичные газеты, превознося его честность, величают его «королем в своем государстве».

Этой ночью долину посетили ужасные гости, повсюду сеющие несчастья. Это они, больше чем кто-либо другой, угрожают независимости нации; эти возмутители спокойствия добиваются того, чтобы лишить Юкки из Квиума и других счастливых независимых крестьян их земли; эти молодые революционеры находятся на таком низком уровне развития, что просто теряешься, с кем их можно сравнить: с русскими или датчанами? Они борются против благородного идеала исландского народа — частной инициативы, которая не одну сотню лет делала честь нашей нации. А эти жалкие рабы хотят лишить мелкого исландского крестьянина его королевства и ввергнуть всех нас навеки в русское рабство.

«Исландский крестьянин, проснись, на пороге твоего дома стоят люди, которые хотят отобрать у тебя землю и права. Они не задумаются даже над тем, чтобы отнять у тебя детей», — громко процитировал Арнальдур абзац из «Вечерней газеты», усаживаясь на землю и вытаскивая из кармана кусок бумаги и карандаш. Он принялся что-то рисовать. Салка Валка с восторгом смотрела на него. А дома с покосившимися крышами продолжали спать, не ведая о том, какие чудовища находятся рядом с ними.

— Смотри, — сказал Арнальдур, — в этом крыле будут дети: здесь спальни, здесь столовая, а вот здесь классы и рабочие комнаты. В основном обучение будет проходить на свежем воздухе — во всяком случае, занятия по сельскому хозяйству и уходу за скотом. Умение обращаться с животными больше, чем что-нибудь другое, способствует развитию детей. Необходимы и площадки для игр. Чрезвычайно важно научить детей играть. Ясли и детские сады мы построим в Осейри, сюда же, я считаю, дети будут поступать только в возрасте пяти-шести лет, не моложе.

Девушка задумчиво и восхищенно смотрела на рисунок, не произнося ни слова.

— В этом флигеле, который я рисую, расположатся сельскохозяйственная школа и школа общего обучения. Здесь рабочие, молодые и пожилые, будут совершенствоваться в практических навыках и общеобразовательных предметах. Взгляни на эти луга, болота и представь себе здесь вереницу плугов осенью и весной, сенокосилки и конные грабли летом и повсюду тракторы. Здесь мы построим большой навес и установим электросушилку для сена по последней американской модели, так что сено не будет больше лишаться ценных качеств и витаминов из-за того, что оно долго парится под солнцем на лугах; людям больше не придется тревожиться о погоде, извечно волновавшей их. Они займутся чем-нибудь более полезным. Но хотя Арнальдур сейчас легко и просто разрешил сложнейшую проблему погоды, внедрил сеносушилку американского образца, девушка продолжала молчать.

— Ну как тебе это нравится, товарищ? — спросил он. Она ответила наивно, по-детски:

— Очень. А если Богесен и люди из партии независимых победят на выборах этим летом, несмотря ни на что? Ты знаешь, говорят, что Богесен наделил каждую бедную женщину в Лаугеири куском материи на передник. Их теперь часто навещает пастор, он ведет беседы о воле господней…

— Если Богесен раздаст материю на фартуки, я им выдам на юбки, — сказал Арнальдур, продолжая рисовать.

Девушка сидела рядом, поглощенная своими мыслями, положив руку ему на плечо. Ее волосы щекотали ему щеку. Так прошло несколько минут. Рисунок становился все красивее и красивее. Никогда раньше девушке не приходилось видеть такого чудесного замка. Туман в долине, поднявшись над болотами, озерами и рекой, белыми клубами оседал в ложбинах и впадинах.

— Арнальдур, — заговорила наконец девушка, — ты помнишь ту красивую женщину, которая скрылась за синими горами? Прежде ты часто говорил о ней.

Он тотчас перестал рисовать, взглянул на нее и почти испуганно забормотал, что, мол, за глупость взбрела ей в голову: видно было, что он сражался против неведомых врагов, осаждавших его сознание.

— Она все еще там? — спросила девушка.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Не понимаешь? Ну что ж, это неважно. Просто ничего не могу поделать с собой, я помню все, что было в жизни. Я ничего не забываю.

Он не ответил и продолжал рисовать, напевая что-то на непонятном языке.

— Ты уверен, что я тебе нравлюсь? — спросила Салка. Арнальдур схватил ее руки и покрыл их страстными поцелуями.

— Как ты можешь целовать такие уродливые лапищи?

— Я верю в них, они сама действительность!

— Арнальдур, — начала девушка серьезно, — обещай мне сделать то, о чем я тебя попрошу.

— Что?

— Обещай мне, Арнальдур, как только я надоем тебе, сказать мне об этом. Я не переживу, если ты будешь оставаться нежным и предупредительным после того, как перестанешь любить меня.

Арнальдур молча посмотрел па нее.

— Ты обещаешь мне это, Арнальдур? Он спрятал, как ребенок, свое лицо на ее груди и прошептал:

— Салка, ты не представляешь, как я беспомощен перед любовью. Прими меня, как глупого младенца. Держи меня крепко около себя.

Она посмотрела ему в лицо по-матерински нежно глубокими, чистыми и любящими глазами, хотя трудно было догадаться, поняла ли она смысл его мольбы.

— Давай пройдемся еще немного, — сказала она наконец. — Посмотрим на наши следы на росе. Скоро взойдет солнце и осушит их.

Глава 22

На следующее утро на лестнице послышались тяжелые шаги, от которых дом заходил ходуном. Раздался стук в дверь. И кто же появился на пороге дома Салки Валки? Стейнтор Стейнссон, наш прославленный герой, взлохмаченный, в зеленом потрепанном плаще.

— Здравствуй, — сказал он.

— Что тебе здесь понадобилось?

Стейнтор усмехнулся, оглядел комнату.

— Странно, что ты поселилась здесь, — сказал он.

— Вот как?

— Нелегко догадаться, что вам, женщинам, вдруг взбредет в голову.

— Я тебе не женщина.

— Неужели? А что думают по этому поводу некоторые другие?

— Гм… Если у тебя ко мне дело, говори.

— Все зависит от того, что ты называешь делом.

— Ах, так? Тогда я тебя сейчас же вышвырну вон.

— Ничего другого я от тебя и не ждал. Вот как ты встречаешь своего отчима, который в кои-то веки зашел проведать тебя.

— Ах-ах-ах… Ну и что дальше?

— Послушай, дорогая Салка, не лучше ли нам поговорить спокойно, разумно. Я уже не в том возрасте, когда находят удовольствие в перебранках.

— Чего ты хочешь? — спросила девушка.

— Ну… например, — сказал он, растягивая слова и сплюнув в окно, — я хотел бы знать, что ты собираешься делать с Марарбудом?

— Ничего, — ответила девушка.

— Ты являешься законной владелицей дома.

— Я вовсе не хочу владеть им.

— Мне, конечно, все равно, кому он принадлежит. Недалек тот час, когда я стану хозяином всего поселка.

— Ты?

— Да, я, — сказал он с вызовом. — Все это проклятое местечко будет моим, стоит мне только захотеть.

— Ну что ж, пожалуйста.

— Кстати, — спросил он уже спокойнее. — Как обстоит дело с вашей лодкой? Что думают твои партнеры? Я хочу сказать, какой прок от нее в настоящих условиях? Сейчас, когда фирма не может обеспечить вам заем?

— Ты что, собираешься купить ее? — спросила она по-деловому.

— Не знаю, возможно. Хотя в ваших местах мало пользы от открытых лодок. Ты же помнишь, что случилось со мной зимой… Но ты даже ни разу не навестила меня, когда я лежал обмороженный. Похоже на вас, женщин.

— От твоих разговоров можно заболеть, — сказала девушка.

— Что-то ты стала очень чувствительна в последнее время. Но вернемся к лодке…

— Ты же знаешь, я не единственная ее собственница. У меня только пятая доля в ней.

— А если я поговорю с другими пайщиками?

— Богесен отдал нам ее под залог.

— Чепуха! Я куплю ее со всеми долгами. Вашу долю я оплачу наличными. Это не так уж много. Сейчас лодки упали в цене. На аукционе ее можно купить почти задаром. Насколько мне помнится, она не новая, вы ее получили уже сильно подержанную. Но переменим разговор. Сколько ты обещала кооперативному обществу?

— А тебе какое дело?

— Может быть, мы сможем уладить дело с этим долгом сейчас? Не исключено, что со временем я буду иметь некоторое влияние в кооперативе.

— Ты взаправду возомнил себя важной персоной?

— Мне думается, ты не совсем осознала, Салка, что то время, когда я находил единственное утешение в водке, давно миновало. Но поскольку я обязан тебе больше, чем кому-либо другому — это ты разбудила меня несколько лет тому назад, — я всегда чувствую, что должен как-то отблагодарить тебя. В особенности меня мучает эта мысль с тех пор, как мне удалось выйти живым из той передряги, в которую я попал зимой.

Она смотрела на него. Какой он большой и крепкий! Какой дикий огонь горит в его взгляде! Как сильны в нем первобытные инстинкты и как далек он от высоких стремлений! На мгновение ей показалось, что она поняла всю его сущность, все его мысли, и ей стало страшно.

— Как ты думаешь, чье имя я повторял прошлой зимой, когда ледяные волны обжигали меня почти целые сутки и пальцы превратились в сосульки?

Он вытащил из кармана правую руку и показал ей — два пальца были укорочены, хотя рука, как и прежде, была крепкая, жилистая, волосатая.

— Я сочинил поэму, когда лежал больной.

Она рванулась к нему, пытаясь зажать ему рот, и в ужасе закричала:

— Прекрати, ни слова больше, я не могу слушать, — и отвернувшись от него, она пальцами заткнула уши.

— Значит, не будем говорить о любви сейчас? — спросил он.

— Мне нужно идти чистить рыбу.

— Ну, это не к спеху. Рыба, которую ты собираешься чистить, уже принадлежит мне. Так что время, потраченное на разговор со мной, не потеряно даром. Ты вообразила, что истеричный придурок, с которым ты ходишь по ночам, лучше меня…

— Ты недостоин завязывать шнурки на его ботинках. Такой негодяй, как ты, не имеет права поносить честных людей.

— Не я первый назвал его истеричным придурком. Так называл его в моем присутствии человек поумнее меня, самый умный человек в Исландии.

— Ты лжешь! Кристофер Турфдаль лучший друг Арнальдура.

— Сколько бы ты раз не отрицала то, что я говорю, ты же сама знаешь, что это правда. Поэтому меня ни чуточку не беспокоит, что ты ходишь с Арнальдуром Бьернссоном. Я знаю, в душе ты не веришь ни единому его слову. И в один прекрасный день ты обнаружишь, что все его слова — обман.

— Ладно, — сказала она с напускным безразличием. — А кооператив, по-твоему, тоже обман? Кто организовал его?

— Кристофер Турфдаль и я.

— Какой ты подлец! Можно поверить вдове из Герда, которая видела во сне, как ты столкнул с киля в воду своих товарищей, спасая свою шкуру.

— Ей это приснилось? Если хочешь знать — это правда. Да, я столкнул их. Одного за другим. Я колотил по их побелевшим пальцам, а стоило мне заметить, что кому-то из них все же удалось вынырнуть из волн и снова ухватиться за киль, я колотил их по голове! Я повторял твое имя и бил их до тех пор, пока они все не погибли. Если хочешь, можешь представить меня именно таким. Вряд ли у Арнальдура Бьернссона хватило бы духу убить других, чтобы выжить самому, сколько бы он ни прикидывался влюбленным в тебя. Нет, он поспешил бы утонуть первым — ради общества!

В этот день Салка Валка услышала историю о том, как разбогател Стейнтор Стейнссон в Америке. Он ограбил банк и убил человека. Среди бела дня он заявился в один из больших банков в Америке, прошел к директору, убил его и унес мешок с десятью тысячами долларов. И хотя в американских банках в вестибюле установлен фотообъектив, снимающий каждого, кто выходит из банка, Стейнтор Стейнссон нашелся и здесь. Что он сделал? Он вышел из банка спиной, так что на снимке получился только его зад. Потому-то и не удалось поймать его.

— Я уверена, что все это враки, — сказала Салка Валка. — Стейнтор не подлее других.

— А как он поступил с твоей матерью? Ты забыла? — спросил Салку собеседник.

— Он не первый в этих местах, кто покидает женщину, — возразила она.

— А что он сделал с тобой, когда ты была еще совсем девочкой? Что говорит об этом Арнальдур?

— Все это ложь, будто Стейнтор Стейнссон когда-то дурно поступил со мной, — это не что иное, как выдумки и бабская болтовня; постыдились бы повторять ее, На мой взгляд, убить директора банка в Америке, в сущности, не большее преступление, чем иметь детей в Осейри у Аксларфьорда.

Глава 23

Любовь делает людей ласковыми и приветливыми. Совершенно исчезла грубость в отношениях между Салкой и Арнальдуром, из их разговоров, из обращения друг с другом. Они не произносили теперь ничего, что могло бы оскорбить их чувства. Кто мог поверить, что это полудетское лицо, порой так беспомощно покоившееся у нее на груди, могло принадлежать тому же человеку, который был так резок на собраниях, непреклонен и тверд во время забастовки? А кто думал, что она, так близко принимавшая к сердцу все, что касается денег, острая на язык в перебранках и такая напористая, когда речь шла о рыбе, могла быть такой нежной и покорной? Она гладила его кудри и спрашивала себя, точно во сне, удавалось ли когда-нибудь господу богу создать голову, более прекрасную, чем эта?

Когда он обнимал ее, он ощущал запах рыбы, идущий от ее платья; даже ее поцелуи были соленые. Собственно, она даже и целоваться-то не умела. Она только приоткрывала рот и закрывала глаза. Смерть и любовь во многом сходны.

Но подчас, когда их ласки заходили слишком далеко, ее охватывал страх. Что-то нераспознанное в глубине собственного существа пугало ее. Это неизвестное было для нее причиной смертельного страха еще с тех пор, как она стала понимать природу своей матери, природу женщины, которая жала и умерла так прискорбно и трагично из-за любви. Все ее существо восставало против познания этого неведомого мира, состоявшего из любви, позора и смерти. И тогда она вырывалась из его объятий. Не понимая сама, что делает, она прятала лицо в ладони, содрогаясь всем телом. Быть может, она плакала. Когда он нежно спрашивал, что с ней, она отвечала:

— Не знаю. Я боюсь.

— Ты боишься самой себя, Салка, — шептал он. Открыв лицо, она взволнованно отвечала:

— Нет, нет, нет, я боюсь судьбы моей матери. — И опять, спрятав лицо, она умолкала, но ненадолго.

— Да, Арнальдур, я боюсь себя, — говорила она и, помолчав, добавляла: — Я боюсь, что потеряю себя… И никогда не найду себя вновь…

Страстно прильнув к нему, прижимая к груди его голову, она шептала:

— Арнальдур, дорогой, любимый мой! Скажи, я причиняю тебе ужасные муки? — И с тревогой смотрела ему в глаза, со страхом ожидая, что-то он ей ответит.

— Арнальдур, скажи мне, я очень мучаю тебя?

И не получив никакого ответа, еще больше встревоженная, она спрашивала его дрожащим голосом:

— Арнальдур, ты не любишь меня больше?

Во время одной из таких сцен он наконец ответил:

— Я с каждым днем все больше убеждаюсь в том, что мне пора давно было бы знать: в глубине души ты возлюбленная Стейнтора, и твоя любовь ко мне нелепа до абсурда.

— Арнальдур, — перебила она. — Как можешь ты говорить заведомую неправду?

— Что ж, Стейнтор скоро станет благородным человеком, — продолжал он, не обращая внимания па ее слова. — Скоро он станет богачом. Он не только скупает рыбу, но сумел даже сдружиться с Кристофером Турфдалем.

— Арнальдур, — прошептала она и обняла его за шею, как бы моля о пощаде.

— Сейчас он собирается купить ваши лодки вместе с закладными и освободить вас всех от долгов, с тем чтобы вы опять поверили в частную инициативу и начали наживать новые долги.

— Арнальдур, любимый…

Она смотрела на него умоляюще, с глубокой любовью во взгляде.

— Любимый мой, прости меня. Ты ведь знаешь… Нет, я не могу выразить словами… Но когда-нибудь я докажу тебе… как-нибудь по-иному. Когда-нибудь в другой раз, только не сейчас, Арнальдур.

— Ты не в первый раз так говоришь.

— Прости меня, только не сейчас. Я так боюсь… Я боюсь, что потеряю себя и никогда, никогда не смогу обрести себя вновь.

Однажды в дождливый воскресный день он пришел к ней в сильном унынии, снял туфли и положил ноги на ее колени. Она стала чинить ему носки. Время от времени он заводил о чем-нибудь разговор, неожиданно обрывая его, рассеянно целовал девушку, вставал, опять садился, снова вставал, подходил к окну, мрачно смотрел на серое небо и неприветливые облака. Наконец, после мучительной борьбы с собой, сделав усилие, он спросил глухим, беззвучным голосом:

— Стейнтор уплатил тебе за лодку?

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Так просто.

И тем не менее она заметила, что это был не простой вопрос, что за ним что-то скрывалось, и, возможно, чем равнодушнее звучал его голос, тем серьезнее были его мысли. Ее охватило дурное предчувствие.

— Ты скоро станешь настоящей капиталисткой, — сказал он, тщетно пытаясь шутить.

— Это все мои сбережения, — ответила она.

— Послушай, Салка, — заговорил Арнальдур быстро и решительно, будто слова жгли ему рот… — Я должен признаться тебе: на днях я получил письмо от товарища с Юга, моего хорошего приятеля. В прошлом году он дал мне взаймы двести крон. Сейчас мне нужно вернуть эти деньги. У него захворала жена. Он думает, что, раз я занимаю пост управляющего кооперативным обществом, мне ничего не стоит выложить несколько сот крон… Но ты-то знаешь, что кооператив еще на полпути, и я даже не получаю жалования. Дело в том, что у меня не будет денег до тех пор, пока не закончатся выборы; да и то только в том случае, если нам удастся победить партию независимых.

— Дорогой! — обрадовалась Салка. Все оказалось не так серьезно, как она боялась. — Ради бога, не терзайся. Разреши мне дать тебе взаймы эти две сотни крон!

Но когда она выдвинула ящик комода и принялась считать деньги, он сморщился, как от сильного удара, и закрыл лицо руками. Трудовые гроши этой девушки были тем более священны, что она с легкой душой отсчитала для него большую долго своих сокровищ. Она считала серьезно, неторопливо, как человек, знающий цену деньгам, но без малейшего признака жадности или крохоборства, хотя в этих бумажках воплощались все ее мечты еще с тех пор, когда она была самым грязным и самым обездоленным ребенком в поселке.

— Вот, пожалуйста, бери, — и она радостно протянула ему двести крон — плоды своих трудов. Он поспешно, по-воровски сунул их в карман и смиренно и благодарно склонил голову на ее сильную грудь.

— Ты не можешь себе представить, как я признателен тебе, — сказал он.

— О чем ты говоришь, дорогой, это пустяки! Если б ты только знал, как я рада, что могу оказать тебе какую-то услугу. Тебе, которому я так много обязана.

Они бросились друг другу в объятия, взволнованные до глубины души, как это часто случается, когда признательность и благодарность вплетаются в любовь. Даже среди влюбленных идеалистов деньги имеют большое значение.

Расставаясь, они любили друг друга сильнее, чем когда-либо.

Кто-то на берегу сказал, что захворала Гуйя, дочь Бейнтейна, правда, не очень серьезно. Салка Валка не стала расспрашивать, что случилось с Гуйей. Но вечером случайно она увидела, как Арнальдур прошмыгнул из полуразвалившейся хибары покойного Бейнтейна. Прошмыгнул и исчез где-то за пакгаузом. Разве он не заметил Салки Валки, идущей вдоль берега? Или он прикинулся, что не видит ее? Это был тяжелый удар для девушки. Она верила, что он любит только ее одну. Возможно ли, чтобы у него была другая возлюбленная? Ведь он, казалось, чувствовал себя таким счастливым, кладя голову ей на грудь! Неужели под ясным, чистым обликом любви таится предательство? Ревность клокотала в душе Салки Валки, не давая ей покоя. А при мысли о том, как унизил ее Арнальдур, связавшись с этой девчонкой, она пришла в ярость и направилась в Крук, намереваясь лично убедиться, действительно ли Гуйя возлюбленная Арнальдура, и призвать его к ответу. Пожалуй, наиболее ярко проявляется ревность в те моменты, когда человек, теряясь в догадках, мечется между надеждой и сомнением. Несмотря на сильное возбуждение и обиду, в душе она все же упрекала себя. Если он даже и был неверен ей в эти последние весенние дни после памятной ночи в Дюрадале, кто был повинен в этом? Разве ей не понятно, как безжалостно она мучила его, подпуская слишком близко к себе и в последний момент избегая сближения, диктуемого самой природой. Настроение у нее изменилось, ненависть и презрение к Гуйе уступили место жалости к Арнальдуру и злости на себя.

Перед дверью возилась целая орава грязных, обтрепанных ребятишек. Они играли камешками, ржавыми гвоздями и трухлявыми деревяшками; двое мальчишек стояли на коленях в грязной луже, воображая, что это открытое море, и пускали кораблики.

Гуйя лежала одетая на койке, прикрепленной к стене. Она не выглядела серьезно больной.

— Салка? — удивилась она. — Неужто это ты? Вот так новость!

— Я слышала, что ты захворала, — сказала Салка.

— Ну и что из того? Можно оставить меня в покое, когда я больна.

— Ну конечно, — сказала Салка. — Ты, слава богу, не выглядишь очень больной, я рада.

— Присаживайся сюда, на постель. В доме, к сожалению, нет кофе, и я не могу тебя угостить.

— Я ненадолго к тебе. Я только хотела с тобой поговорить.

— О чем?

— Я хотела поговорить с тобой о человеке, из-за которого мы повздорили на похоронах твоего отца, — сказала Салка, решив прямо перейти к делу. — Тогда я немало удивилась, что ты вдруг ни с того ни с сего приписала его мне. В то время для этого не было оснований, но с тех пор многое изменилось. Ты, конечно, знаешь, о чем болтают люди в Осейри. Поэтому я хотела спросить тебя, что у тебя с ним общего?

— Думаешь, я не знаю, что ты собираешься отбить его у меня?

— Мы помолвлены, — сказала Салка.

— Пожалуйста, забирай его. Придет время — ты пожалеешь.

— Я не отбивала его ни у кого. Он любит меня.

— Ха! Уж не собираешься ли ты убедить меня, что Арнальдур вообще любит кого-нибудь? Не так уж я глупа!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я знаю наверняка, что Арнальдур не может быть верным вообще. Он любит всех и никого. Для него не существует отдельного человека, он мне сам в этом признавался. Он живет, как птица.

— Я не собираюсь с тобой ссориться, дорогая Гуйя, ни из-за него, ни по другому поводу. Я только прошу тебя сказать одно: когда в последний раз он был у тебя?

— А тебе что до этого?

— Я прошу тебя ответить мне, — сказала Салка, и глаза ее вдруг вспыхнули гневом.

— Он и тебя бросит, — выпалила девушка, тоже рассердившись. — Ты ничуть не лучше меня, хоть у тебя и есть пай в лодке. Ну что ж, если тебе так хочется знать, я могу сказать, что прошло всего-навсего три дня, как он был у меня последний раз. И то, что ты ему не позволяешь… — Тут девушка рассказала Салке все, что было между нею и Арнальдуром в прошлую субботу.

— Ты бы постыдилась рассказывать. Так может говорить разве только гулящая девка.

— Оп бросит тебя тоже, — повторила девушка, — если только мои проклятья и молитвы дойдут до бога. Если я гулящая девка, то ты телка, бесполая телка! Да какому мужчине ты нужна такая? Кто захочет с тобой возиться? Ты не любишь никого, кроме себя. Ты думаешь только о том, как бы побольше накопить денег, и якшаешься с богачами, хоть и прикидываешься «красной», для того чтобы заполучить его. Лучше уж держалась бы за Стейнтора. Он как раз по тебе. К тому же он имеет право на тебя еще со старых времен. Он был у тебя первым и, наверное, будет последним.

Выражения с обеих сторон становились все сильнее и сильнее, а логичность их все более уменьшалась. Наконец возбуждение Гуйи достигло предела. Не договорив фразу, она разразилась рыданиями, такими сильными, что казалось, еще немного — и она окончательно захлебнется слезами.

— Ты такая богатая, красивая, — стонала она сквозь слезы. — Ты делаешь в поселке все, что только захочешь, и ты приходишь ко мне, к несчастной, бедной девчонке, у которой даже еда бывает не каждый день. Богу известно, что ни я, ни мои маленькие братья и сестры никогда досыта не наедаемся. И ты приходишь ко мне, когда я лежу больная, и обращаешься со мной, как с последней собакой, обзываешь меня гулящей девкой после всего, что я выстрадала за эту весну. Никто, кроме бога, не знает, что это было… А мне нет еще и шестнадцати.

И она плакала и плакала, уткнувшись в подушки. Только теперь Салка Валка заметила, что у Гуйи лицо маленького ребенка, которому причинили большую боль. Гнев ее тотчас же улетучился. Ей стало нестерпимо жаль девушку. Как могла она быть так жестока с этим бедным ребенком, больным, несчастным, которого соблазнил ее возлюбленный.

— Дорогая Гуйя, — обратилась к ней Салка Валка. — Прости меня, если можешь. Почему бы нам не быть хорошими друзьями, даже если мы обе любим его? Не могу ли сделать что-нибудь для тебя, Гуйя?

Девушка продолжала плакать. Нет сомнений, она была очень несчастна. Видно, не было предела жестокости, с какой мир и его создатель обращались с этой бедной молодой душой. Салка Валка села около нее и взяла ее за руки.

— Прости, что я обидела тебя, Любовь делает человека жестоким. Мне следовало бы помнить это еще со старых времен. Скажи мне, дорогая, что я могу сейчас сделать для тебя? Не могу ли я помочь тебе немного деньгами?

Девушка, плача, трясла головой и между всхлипываниями проговорила:

— Нет, нет. Ты мне уже помогла деньгами. Ты помогла мне…

— Что ты говоришь? — изумилась Салка. Ей показалось, что девушка лишилась ума.

— Ты думаешь, я не знаю, что это были твои деньги? Деньги, которые он достал, чтобы я могла избавиться от ребенка…

— Что ты говоришь, несчастная? Нет, ты действительно рехнулась!

— Да, они лишили меня ребенка, — плакала девушка. Доктор соглашался это сделать только за двести крон, не меньше. За это ведь легко попасть в тюрьму. Это свершилось в субботу вечером, и Арнальдур помогал ему. Дорогая, не говори пожалуйста, что я рассказала тебе. Он сильно рассердится. Ты ведь не знаешь, какой он бывает иногда сердитый.

Постепенно рыдания девушки утихли, как будто от признания ей стало легче.

— Можешь взять его себе, если хочешь, — сказала она наконец, как щедрый ребенок, отдающий свою единственную игрушку. — Ты такая сильная. Он, наверное, не посмеет быть с тобой таким, какой он есть на самом деле. Что поделаешь, он бросил меня, и моя жизнь кончена. Люди в этом мире не очень-то добры друг к другу.

Глава 24

В этот же самый день, около полуночи, он пробрался к дому Салки и постучал в дверь. Салка чинила свою рабочую одежду и не подняла головы, когда он вошел. Она продолжала шить. Он обнял ее за плечи и хотел поцеловать. Она отстранила его.

— Что случилось, дорогая? У тебя плохое настроение?

— Нисколько, — ответила она с тем притворным равнодушием, с каким человек обычно отвечает, что ему не холодно или что он не ушибся. Арнальдур сел и зажег сигарету.

— Держу пари, тебе кто-нибудь наговорил глупостей.

Она дважды откашлялась, прочистив горло, но молчала.

— Надеюсь, Арнальдур, ты пришел не за моими жалкими грошами, чтобы избавить еще одну несчастную девчонку от твоего ублюдка? — спросила она наконец.

Он отложил сигарету в сторону, поднялся и неуклюже протянул к ней руки, бледный, как полотно.

— Салка, — безнадежно простонал он.

И когда она ничего не ответила и не проявила готовности протянуть ему руку помощи, а продолжала шить, он упал перед пей и, прежде чем она успела опомниться, спрятал лицо у нее на коленях, обхватил ее руками и судорожно вцепился в ее платье, как будто ему угрожала смертельная опасность. Потом он поднял к ней лицо, полное смятения и отчаяния, — такого выражения, страшного в своей муке, она никогда не видела.

— Салка, можешь ли ты понять, как беспомощен я перед любовью? Я просил тебя относиться ко мне, как мать к своему неразумному ребенку. Салка, ты ведь дочь покойной Сигурлины из Марарбуда, разве ты не понимаешь, что люди так же беспомощны перед любовью, как и перед смертью. Я всего-навсего жалкий грешник.

— Неужели? А я-то думала, что ты совсем из другого мира. Насколько я помню, ты утверждал это в прошлом году. Не высоко же ты поднялся над землей!

Она встала и хотела высвободиться из его объятий, но он крепко держал ее за платье.

— Попытайся понять меня, — умолял он.

— Нет, Арнальдур, это ни к чему. Я глупа и, кроме того, я, наверное, плохой человек. Вероятно, нужно обладать большой культурой и добродетелью, чтобы понимать идеалы, а я всего-навсего простая рыбачка. У тебя, верно, есть много друзей, которые понимают тебя куда лучше, чем я.

— Послушай меня, Салка, послушай, прошу тебя. Когда весной в Дюрадале я впервые поцеловал тебя, я полностью не осознал, что случилось. Не скрою, у меня было много девушек. Но они не оставляли глубокого следа в моей душе. Представь себе, я подчас серьезно думал, что имею право на личную жизнь не больше, чем птицы, летающие стаями, или рыбы, которые косяками ходят в море. Я полагал, что все мое существование — сознательное служение широким массам, и, когда я бывал с какой-либо девушкой, меня никогда не покидало чувство, что это случайно, временно, я прихожу и ухожу. Я был совершенно убежден в том, что не могу крепко привязаться к человеку. Требование личной жизни мне казалось буржуазным предрассудком. Когда мы были детьми, Салка, мы ссорились, иногда дрались и я часто хотел причинить тебе боль или принизить, потому что ты была такая независимая, смелая. Но даже в тех случаях, когда мне удавалось доколотить тебя, я все равно чувствовал себя побежденным. Ты помнишь последний вечер в нашем детстве, когда я пришел к тебе просить прощения? Я дал тебе медальон с моей фотографией, его берегла моя мать, он остался после ее смерти. Салка, могу я тебя попросить, сделай мне одолжение? Сохрани эту фотографию на всю жизнь.

Она ничего не ответила, только посмотрела на него рассеянно, словно во сне; она хотела, чтобы он говорил, говорил…

— Когда я вернулся сюда прошлым летом, я вновь почувствовал желание подчинить тебя. Вспомни, как я подступался к тебе со всех сторон, вооруженный до зубов, меняя одну тактику на другую. Я видел, что ты самая сильная, мне казалось, что ты можешь управлять всей страной. Я расставлял для тебя всевозможные ловушки или же делал так, чтобы ты расставляла их для меня. Ты, наверно, помнишь, что всю прошлую зиму я старался избегать тебя? Потом однажды утром ты пришла ко мне, ты захотела вступить в профсоюз. Я выпустил твою руку, вместо того чтобы удержать ее в своей слабой руке, и она беспомощно упала. Никогда в жизни не забуду я то утро, когда ты сидела на краю моей постели и задумчиво глядела через окно на серую занимающуюся зарю… И спрашивала меня, не холодно ли мне. С этого для я умышленно уходил с твоего пути, как только ты появлялась. Но я был уверен, что рано или поздно мы будем вместе, что нам невозможно жить друг без друга. Однажды я случайно встретил тебя около дома. Что ты делала там? Нет, нет, не отвечай, это ничего не меняет. С этого момента я только и ждал, чтобы ты отбросила свою гордость и целиком доверилась мне. Я знал, что мои доводы против мира Богесена мало-помалу опрокинут твои представления, твой моральный кодекс и ты потеряешь веру в непреложность существования частной инициативы, откажешься от нее и обретешь новую веру. И наконец наступила наша чудесная ночь в Дюрадале. Самая восхитительная ночь в моей жизни, когда я покорил тебя с первого же поцелуя… И тотчас обнаружил, что это ты покорила меня, ты поколебала мою веру в то, что я живу и дышу как часть большого целого, что я не имею права на личную жизнь. Я вдруг неожиданно почувствовал, что я всего-навсего человек, жаждущий для себя личной жизни. Да, Салка, если хочешь — и смерти для себя лично, ради самого себя. Любовь, которая, как мне прежде казалось, относится исключительно к области физиология, ты перенесла в область возвышенную, духовную и одновременно надела оковы на нее. Это ты покорила меня, подчинила себе все, что принадлежало мне прежде, все взяла в свои руки.

— Подумать только, — вздохнула Салка. — Может же человек так хорошо говорить, как по книге! Я не знаю, все ли я поняла из того, что ты сказал. Пока это для меня китайская грамота, но, быть может, позже я пойму. Одно я знаю твердо: хотя ты говоришь, что я покорила тебя и подчинила своей власти, в субботу вечером ты был с другой, с той самой, у которой доктор изгонял твоего ребенка. Я не удивлюсь, если узнаю, что той ночью, когда мы вернулись из Дюрадаля, ты полез к ней под одеяло греться. Вот как я покорила тебя и подчинила своей воле!

Он отпустил ее, поднялся и отошел на несколько шагов.

— Это твоя вина, — сказал он решительно. — Ты всегда отказывала мне в естественном и неизбежном даре любимой женщины. Ты прекрасно это знаешь. Ты говорила, что любишь меня, и я слушал, как голодающий, которого богач уверяет, что любит его. Голодающий слишком скромен, чтобы попросить хлеба у богача. В глубине души он верит, что если бы его действительно любили, то ему не отказали бы в хлебе. Помнишь эту историю из книги, которую ты как-то брала у меня: богатая дама преподнесла голодающему художнику букет цветов. Каждый цветок в букете стоил двадцать пять крон. Точь-в-точь так ты поступала со мной. Но голодный человек не может есть цветы, даже если каждый цветок стоит двадцать пять крон. То, в чем ты мне отказывала, Салка, я должен был искать на стороне.

Она задумалась над его ответом. Сейчас они поменялись ролями. Он стал нападающей стороной, а ей пришлось обороняться. Вдруг она произнесла, как бы высказывая свои мысли вслух:

— Я не представляла себе, что настоящая любовь должна быть так отвратительна. — И, посмотрев на него, она спросила:

— Неужели тебе так хочется наградить меня ребенком и потом платить двести крон, чтобы избавиться от него? Или ты хочешь, чтобы я стала такой же несчастной, как моя мать, женщиной, скитающейся из одной гавани в другую с незаконнорожденным ребенком на руках, в которую законные дети бросают комья грязи из-за углов и кричит: «Шлюха, шлюха!»

— Это всего лишь случайность. И Гуйя забеременела по простой случайности. Просто неосторожность. У меня есть средство, предохраняющее от этого. Во всяком случае, ни одна женщина не является шлюхой, замужем она или нет, если только она не использует свой пол для заработка. Бедные девушки, имеющие незаконнорожденных детей, как правило, честные. Не волнуйся на этот счет.

Она долго смотрела перед собой, сильно наморщив лоб. Похоже было, что свирепый ветер пронесся над морем и избороздил его поверхность. Она напряженно обдумывала его доводы, его богатый опыт. Наконец, глядя ему в глаза, она спросила:

— Арнальдур, тебе совсем не нравится Гуйя?

— Нет.

— А тебе не кажется жестоким причинять другому боль, только потому, что тот, другой, любит тебя?

— Она мне ни капельки не нравится, никогда не нравилась и не может понравиться.

— А ты не будешь испытывать такое же чувство ко мне, когда увлечешься другой? Когда ты полюбишь другую, ты не будешь говорить ей: нет, я никогда не любил Салку Валку! Говорят, мужчина, овладев девушкой, тотчас же утрачивает чувство к ней.

— Я знаю только, что ты мне нравишься, что я люблю тебя.

— Да, но ты уверен, что это именно так? Как ты думаешь, Арнальдур, ты можешь поручиться за свои чувства? Разобрался ли ты в них? И можешь ли вообще разобраться?

— Я могу отвечать только за настоящий момент, за то, что есть сейчас, как могу я знать больше? В жизни все меняется, постоянное изменение — закон жизни. Человека можно понять только в тот момент, в который он живет. В жизни человека есть только одно-единственное мгновение абсолютной правды, которое наступает для нас всех. Это — мгновение смерти. Человек перестает жить и перестает меняться. Впрочем, не знаю, существует ли такое мгновение в действительности.

Он подошел к окну, открыл его и, стоя спиной к ней, заговорил, обращаясь в пространство.

— Мое отношение к тебе научило меня смотреть на себя в свете этого постоянного изменения человеческой личности. В конце концов, если вдуматься хорошенько, то в жизни человека есть ряд не зависимых друг от друга моментов, которые определяют ее и направляют действия человека. Эти моменты делают человека индивидуальной личностью со своим особым миром, своеобразным, отличным от всех других. В какое-то определенное мгновение происходит зачатие человека самым обыденным способом, часто случайно или по неосторожности. Затем он рождается, тоже не очень поэтично, и наконец испускает свой последний вздох — также далеко не возвышенным образом. Ни в один из этих основных моментов он не является законченным целым, он всего-навсего маленькая крупинка, появляющаяся на свет, изменяющаяся и исчезающая по милости какого-то безжалостного закона. Изменить или поколебать этот закон не в состоянии ни человек, ни его окружение. Никто не может изменить судьбу человека: ни бог, ни массы, ни профсоюзы, ни даже революция. И фактически человек одинок, совершенно одинок. И осознает он это, когда наступает минута смерти. Он знает, что он примет смерть, лично он. Ты спрашиваешь, действительно ли я люблю тебя? И я отвечаю: да. В эту минуту, сейчас — да, больше я ничего не могу сказать. Но я испытываю к тебе такие чувства, каких у меня не было ни к одной другой женщине. Ни к одному другому человеку на свете! Я уверен, что существуют на свете прекрасные богини, наподобие тех, какие описаны в Эдде или у Гомера. Ни к одной из них я не смог бы так относиться, как к тебе. Когда я смотрю на тебя или когда я думаю о тебе, я испытываю самое страстное желание умереть в твоих объятиях, на твоей груди. Я хочу, чтобы ты была рядом со мной, когда я испущу последний вздох…

Глава 25

В этот вечер она прижималась к нему сильнее, чем когда-либо прежде, и между страстными поцелуями шептала ему в волосы:

— Арнальд, мне кажется, что я люблю тебя еще сильнее. Быть может, я не любила бы тебя так сильно, если бы ничего не случилось… с другой девушкой.

В эту самую ночь, сидя на постели, она склонилась над ним и в какой-то отрешенности произнесла:

— И вот я стала твоей любовницей, как пишется в романах.

Редко два человеческих существа бывают так крепко слиты воедино, как были они после этого вечера. Теперь их любовь была не только лирической мелодией в природе, вплетающейся в запахи весны и зелено-голубую даль летнего неба, где весело порхают птицы и заход солнца предвещает встречу с зарей, когда быстро бегут дни, как робкая непропетая песнь, ждущая своих рифм.

Исчезла вся поэзия, как исчезает утром туман из долины; отныне их любовь была земной реальностью, в которой самое прекрасное уживается со всем, что противоречит прекрасному. Ужаснее всего было ее убеждение, что все происходящее прекрасно и возвышенно. Очертя голову, торжествующе она могла бы сейчас в восторге броситься вниз со скалы и разбиться об острые камни. Она стала считать его частью самой себя. Она была сильнее его. Она говорила «приди» — и он приходил, она вызывала его на ласки — и он покорно предавался им. Она требовала целиком отдаться ее воле — и он был ее покорным слугой. Отныне она жила и дышала, озаренная этим новым огнем; и когда ее возлюбленного не было рядом, ей казалось, что жизнь уходит от нее, ясные дни становятся тусклыми и пасмурными, окружающие ее люди — безжизненными тенями.

Теперь они не стеснялись своей близости, не скрывали ее от окружающих. Когда вечерами они встречались на улице и, обнявшись, удалялись из поселка, они не замечала возмущенных лиц в окнах, не слышали язвительных замечаний, отпускаемых по их адресу ребятишками и подгулявшими забулдыгами. Они уходили так далеко из поселка, что даже самые любопытные уличные мальчишки, махнув рукой, отказывались выслеживать их в ночи. Порою даже среди белого дня они целовались в кооперативе и так увлекались, что покупателям приходилось напоминать о своем присутствии. Любой час, любое место были подчинены торжеству их страстной любви. Их нескромность зашла так далеко, что они уже не обращали внимания на хозяйку дома, если она заставала их в постели.

Однажды ночью Салка вдруг спросила с испугом в голосе, как лунатик, очнувшийся на краю пропасти:

— Арнальдур, что ты сделал со мной? Я не узнаю себя. Что будет со мной, если когда-нибудь ты покинешь меня?

Не услышав ответа, она повторила с еще большей тревогой:

— Что будет со мной, если ты покинешь меня?

Не получив ответа и на сей раз, она в отчаянии обняла его и спрятала лицо у него на груди, в которой уже рождались перемены.

Все было забыто в эти знойные летние дни, даже столь милые сердцу социалистические преобразования и великолепные новые постройки, которые должны были вознестись здесь в Осейри и в долине, во славу передового рабочего класса. Никто не занимался и снабжением кооперативного магазина необходимыми товарами. И, вероятно, всемогущий Богесен вновь вернул бы к себе в конторские книги имена всех старых должников, если бы в лавке Свейна Паулссона не оказалось в избытке все то, чего не хватало в кооперативе, и он не предлагал товары на любых условиях. Кроме того, из достоверных источников стало известно, что в результате своей последней поездки на Юг Свейн Паулссон стал приверженцем Кристофера Турфдаля. Этот вывод легко можно было сделать из весьма немаловажного события: в газете «Народ» появилось стихотворение Свейна Паулссона. Большинство мужчин поселка разбрелись кто куда. Одни направились в горы, подрядившись за очень низкую плату на прокладку дороги или проводку телеграфной линии, лишь бы не остаться без работы; другие подались в соседние селения. Единственно, кто остался в поселке, — это рыбаки, занятые на моторных лодках у Стейнтора Стейнссона, — их каким-то таинственным образом у него стало уже три.

Арнальдур намекнул, что Кристофер Турфдаль почти обещал ему мандат в альтинге и поддержку своей партии в этом избирательном округе. Но, когда были опубликованы списки кандидатов, имени Арнальдура в них не оказалось. Одновременно стало известно, что Кристофер Турфдаль пришел к соглашению с руководством социалистической партии на Юге и что его партия предоставит им избирательный участок при условии, если они в качестве кандидата выдвинут более уравновешенного человека, чем Арнальдур Бьернссон.

— А я-то думала, что вы с Кристофером Турфдалем неразлучные друзья, — сказала Салка Валка, прочитав эти новости в газете. — Когда мне говорили, что он за глаза говорит дурно о тебе, я думала, что это ложь и клевета.

— Единственное, что мне Кристофер Турфдаль обещал определенно, так это должность управляющего кооперативным обществом, когда оно крепко станет здесь на ноги и если, конечно, я сам соглашусь на этот пост, — ответил Арнальдур. — Меня ни чуточки не трогает, что я не стал членом альтинга. Я даже не знаю, хочу ли я стать управляющим кооперативным обществом, несмотря на сносную плату. У меня есть ты, чего мне еще желать?

Она посмотрела на него продолжительным взглядом, но ничего не ответила.

— Тебе нужен новый костюм, — сказала она наконец. — А сорочек у тебя и вовсе нет.

Делиться всем, что она имеет, делать все для других было в характере Салки. Она подарила ему туфли, носки и кепку. Она дала ему денег на новый костюм, и за ее деньги он оделся с ног до головы. Все лучшее, что было в лавке Свейна Паулссона и чего не было в кооперативном магазине, она купила для него за свои деньги. Не проходило дня, чтобы она что-нибудь не дарила ему. С утра до вечера он курил сигареты за ее счет. Наконец она стала готовить для него пищу, попросив разрешения у его хозяйки занять небольшой уголок в кухне.

— Салка, — сказал он, после того как они несколько раз обедали вместе. — Сделай мне одолжение, не бери в рот нож. Мне неприятно смотреть.

— Почему?

— Отвратительное зрелище.

— Отвратительное? — повторила она, испугавшись. — Почему отвратительное? Никогда не думала об этом.

Но краска стыда залила ее лицо.

— Нигде в мире ты не увидишь, чтобы люди так ели. Это считается признаком дурного тона. Прости меня, дорогая, за мои интеллигентские привычки, но я ничего не могу поделать. Прежде всего человек должен усвоить определенные манеры.

Долгое время она сидела молча и неуклюже подбирала вилкой оставшуюся на тарелке пищу, не решаясь поднять на него глаза. Наконец она сказала:

— Давным-давно, когда мы были еще маленькими, ты учил меня, что нужно держать тело в чистоте, чтобы не завшиветь и не ходить неряхой. Прошлым летом ты сделал замечание о моих зубах, ты сказал, что они желтые и их нужно чистить, Я всегда прислушиваюсь к твоим советам. Я больше никогда не буду есть с ножа. Пожалуйста, говори мне, когда я что-нибудь делаю не так.

По ночам на улицах поселка они сталкивались с овцой и двумя ягнятами. Животное с испугом шарахалось в сторону. В углу двора за изгородью лежал ягненок и смотрел на молодую пару. Трудно было разгадать, что было в его улыбке — насмешка или блаженство, счастье. Когда они подходили поближе, ягненок стремительно вскакивал на ноги и мчался в противоположный угол, к своей матери, чтобы предупредить ее об опасности, и они бросались прочь, как будто их жизнь висела на волоске. Но тут же они останавливались и оглядывались назад, словно заигрывая с людьми. В одном из выгонов лежали холеные лошади Йохана Богесена, в другом нашли себе пристанище коровы. Они лежали и жевали траву с таким видом, словно размышляли над глубокими загадками абстрактной философии. Здесь росли цветы самых разнообразных названий: одуванчики, колокольчики, ландыши, клевер, гусиный горошек, жирнолистка, пахучие травы и без запаха — и каждое растение имело свою собственную жизнь, собственное лето, свое место на земле, свою росу по ночам. Юноша и девушка думали только о любви. И когда они говорили о животных или цветах, когда они любовались грациозными движениями птиц, их полетом, они говорили о любви; «О-о, в о да-в о да», — все еще протяжно кричала гага, но, должно быть, это была одинокая птица, потому что сейчас все птицы клали яйца и были заняты хозяйственной и воспитательной деятельностью. Морские ласточки, раскинув крылья, парили высоко в воздухе. И стоило соколу опуститься пониже к воде, как ласточки, словно воинственная армия, готовились к защите всего пернатого населения берега. А над росистой травой летало множество белых бабочек, прекрасных, как маленькие ангелочки, в единственный день своей жизни. Однажды ночью в долине, сидя на траве, девушка сказала серьезно:

— Весною все живет, а как будет осенью, Арнальдур? Я ничего не могу поделать, я боюсь осени.

— Почему, дорогая? — спросил он и ласково обнял ее.

Но утешение и успокоение, которое должно было принести его объятие, не коснулось ее души. После непродолжительного молчания она сказала:

— Когда ты уедешь, Арнальдур, я умру.

— Я никуда не собираюсь уезжать.

— Но если ты изменишься, мне будет конец.

— Если я изменюсь, ты изменишься вместе со мной и мы будем продолжать жить, новые друг для друга.

— Пока ты не появился здесь, Арнальдур, я спала, как все здесь в местечке. Но пришел ты и разбудил меня. С тех пор как я пробудилась, я стала частью тебя и не принадлежу больше себе. Ты моя жизнь. Когда ты уедешь, это значит, что я буду стоять у твоей могилы. Ты будешь продолжать жить где-то в далеком мире, но моей жизни придет конец. Когда ты мне скажешь последнее прощальное слово, для меня не будет больше существовать ни этот мир и никакой иной.

— Но если я умру и меня похоронят, — сказал он осторожно, — разве ты не будешь жить и продолжать трудиться во имя меня, во имя того, чему я тебя научил, во имя высоких идеалов?

— А что такое идеал, Арнальдур?

— Идеал — это стремление человека к лучшему.

— Но что стоят идеалы, если человек умирает, не успев их осуществить?

— Идеалы выше человека, — произнес он философски. — Люди могут подвести, когда меньше всего этого ждешь, точно так же, как и боги. Люди — индивидуумы, они меняются. Одни умирают, другие сдаются, но идеалы, Салка, имеют более глубокие корни, чем боги или люди. Они подобны естественной природной силе, они покоряют себе целые народы с землей и небесами, в то время как бог и человек — индивидуальные личности — исчезают. Идеалы не страдают от того, что отдельные люди умирают или сдаются. Идеалы руководят человечеством, а не наоборот.

— Помнишь, как однажды, ранней весной, ты говорил о национальном характере? Скажи мне, что сильнее: идеалы или национальный характер?

— Стремление к лучшему наталкивается на большие трудности, приходится вести тяжелую борьбу; труднее всего, если люди положительно относятся к смерти.

Неизвестно, в какой степени она поняла его замечание, но тем не менее она с волнением спросила, сильнее ли идеалы, чем любовь?

— Я хочу знать, — сказала она, — продолжают ли жить идеалы после того, как умерла любовь.

— Сомневаюсь, можно ли так ставить вопрос. Но любовь часто заставляет человека забыть идеалы.

На следующий день Арнальдур получил телеграмму из Силисфьорда с подписью: Кристофер Турфдаль.

Кристофер Турфдаль вместе с группой других политических деятелей совершал предвыборное турне. В телеграмме он просил Арнальдура как можно скорее встретиться с ним. В этот же самый день Арнальдур на моторной лодке выехал в Силисфьорд.

Салке Валке казалось, что еще не кончилась весна, но вечером этого дня она заметила, что лето уже на исходе. Пошел дождь, и девушка чувствовала себя одинокой и заброшенной.

Она считала дни до начала выборов в Осейри, так как знала, что к этому времени Арнальдур вернется. Она старалась утешить себя и с радостью думала о том, что Арнальдур сейчас занят полезным для народа делом. Она гордилась, что его так высоко ценят в руководящих кругах и что Кристофер Турфдаль не смог обойтись без него, когда дело приняло серьезный оборот. Она старалась представить себе митинги на фьордах, на которых выступал Арнальдур. Вот он подымается перед затихшей аудиторией, в его глазах пылает возвышенная мысль, когда он начинает говорить о жизни на фьордах, безработице, тяжелых условиях, в которых живет рабочий класс, и враги всего русского и датского начинают дрожать. Это они клевещут и поносят другие народы, стараясь отвлечь мысли рабочих от их собственной жизни. Рядом с Арнальдуром стоит Кристофер Турфдаль — настоящий великан, лысый, но с бородой, точь-в-точь Эгиль Скаллагримссон на почтовой открытке.

Днями и ночами она не только мечтала о победах Арнальдура на избирательных митингах, но и сама не хотела сидеть сложа руки в то время, как Арнальдур находился на передовой линии. Она принялась ходить по домам, стараясь склонить сердца к его учению.

Теперь уже раньше темнело, в особенности в те дни, когда небо было покрыто серыми облаками. Она сидела в сумерках у окна и думала о красоте прошедшей весны, о самых прекрасных ночах ее жизни. Мечты девушки о возлюбленном всегда прекраснее, чем действительность. Нет на свете ничего чудеснее мечты о возлюбленном, которого нет поблизости.

Вскоре прибыли политические деятели. Их привез сюда один из сторожевых катеров рыболовецкой инспекции. Если бы этот корабль вез отца, сына и святого духа, вряд ли их прибытия ожидали бы с таким нетерпением, как приезда этих важных гостей. Они были полны непреклонного желания решить проблемы народной жизни — каждый на свой лад. На пристань сошли шесть здоровых, крепких мужчин в макинтошах, шляпах, с палками в руках. Они весело и громко разговаривали, шутили между собой, словно компания молодых людей, собравшихся на пикник. Салка Валка стояла у края пристани, готовая при появлении Арнальдура броситься ему на шею в присутствии всех людей. Но его не оказалось в этой компании. И представьте, никто, кроме нее, не заметил его отсутствия, никто даже не спросил, где он. Йохан Богесен пригласил к себе домой на кофе всех кандидатов, как противников, так и друзей, а народ тем временем устремился к школе.

Салка Валка не вошла в здание школы. Она осталась У дверей, решив узнать, кто из гостей Кристофер Турфдаль, чтобы расспросить его об Арнальдуре. За кофе и сигарами дорогие гости провели в доме Богесена не менее часа. Участники предстоящего митинга терпеливо ждали в школе. Салка стояла на лестнице. Она ни с кем не разговаривала. Пошел дождь. Наконец появились кандидаты. Они были веселы, смеялись. Один из них дружелюбно взял Йохана Богесена под руку и рассказывал ему, по-видимому, какой-то забавный анекдот. Старик так и сиял от удовольствия. Этот приезжий был мужчина среднего роста, худой и очень бледный. Он был необыкновенно любезен, зубы у него блестели, как отполированная слоновая кость. На носу сидело золотое пелене. Одет он был точно заграничный купец. Оказалось, это-то и был Кристофер Турфдаль, самый опасный большевик в Исландии. Собравшиеся предупредительно уступали дорогу знатным гостям. Те любезно снимали шляпы и улыбались. Смеет ли она, простая, необразованная рыбачка, остановить такого важного человека, который, возможно, через несколько лет будет управлять всей страной? Как рискнет она спросить его о своем возлюбленном? Когда Кристофер Турфдаль проходил мимо Салки, храбрость покинула ее. Сердце ее остановилось, она побледнела. Вот Кристофер Турфдаль уже занес одну ногу за порог — он был в новых коричневых туфлях, брюки отлично заглажены, прямо острие ножа! — вот уже и вторая нога присоединяется к первой — какие дорогие и элегантные туфли! — еще мгновение, и он ускользнет. Нет, я должна! В отчаянии, Салка приняла решение: она ринулась к двери и схватила мужчину за руку.

— Кристофер!

Он быстро обернулся, окинул взглядом крепкую, хорошо сложенную девушку, улыбнулся и приподнял шляпу.

— Вы меня?

— Могу я поговорить с тобой, Кристофер? Всего лишь несколько слов, — сказала она, забыв в смущении, что надо было обратиться к нему на «вы».

Он отпустил руку Йохана Богесена, повернулся к ней и спросил:

— С глазу на глаз?

— Да, только одно слово.

Он дружески взял ее под руку, и они вышли из школы.

— О, я знаю вас, — сказал он. — Мне кто-то на пристани указал на вас. Вы та девушка, которая активно и с успехом выступала против местных тузов. Мы, конечно, все союзники, и мы надеемся, что нам удастся после выборов заставить их за все расплатиться. Сейчас у вас ко мне какое-нибудь особое дело?

— Нет, — ответила девушка. — Но вы знаете Арнальдура Бьернссона. Мы с Арнальдуром знакомы немного… Вы недавно вызвали его к себе в Силисфьорд, с тех пор я ничего не слышала о нем. Где он?

— Ах, Арнальдур, — любезно улыбнулся Кристофер Турфдаль и поглядел на девушку из-под тяжелых век. — Я рад, что вы с Арнальдуром стали хорошими друзьями. Я всегда чувствовал ответственность за этого юношу. Поэтому я очень рад, что он нашел в вас друга. Вас-то, как я уже сказал, я хорошо знаю. Я следил за вами не один год, с того самого дня, как вы возглавили здесь союз рыбаков. Это был первый серьезный шаг в поселке. Ах да, мы говорили об Арнальдуре. Несколько лет назад нам удалось выколотить для него в альтинге небольшую стипендию. Редко найдешь такого способного юношу. У него необыкновенные дарования. Кроме того, он всегда полон всевозможных новых идей. Я почему-то всегда считал его поэтически одаренной натурой, хотя он никогда серьезно не занимался ни литературой, ни искусством. Есть что-то очень привлекательное в этом молодом человеке, а лучшего характера и не сыскать. Я только сомневаюсь, по плечу ли политика таким чувствительным душам. Мне кажется, это поприще для них неподходящее. Что касается меня, то надо признать, что я давным-давно стал одной их тех водовозных кляч, которые бредут, не разбирая дороги, ровная она или нет. И если такая лошадка изо дня в день таскает тяжелый груз по плохим дорогам, это уже не рысак. От такой судьбы я всячески стараюсь избавить тонкие натуры, если только это в моих силах. Сейчас я вам расскажу, что произошло с Арнальдуром. Он находится в горах… Я думаю, что он вполне заслужил небольшой отдых за свою самоотверженную работу в Осейри. А если мы выиграем компанию, во что я твердо верю, мы подыщем для него подходящее место, соответствующее его наклонностям. В Силисфьорде остановилась группа американцев, они до того беспомощны! Собирались в горы без лошадей и проводника. А поскольку я почти наверняка обещал им помочь, вот я и подумал, что, может быть, это подойдет для Арнальдура. Он всегда легко сходится с образованными людьми. К тому же он недурно владеет английским языком. Правда, заработок это дает не такой уж большой. Но и тридцать пять крон в день — немалые карманные деньги для студента без диплома. Думаю, что его путешествие продлится не менее четырех-шести недель. Во всяком случае, я могу гарантировать — ему будет совсем неплохо. Примерно в середине сентября он вернется в Силисфьорд вместе с лошадьми. Американцы же отправятся в обратный путь через Акурейри, они сядут там на пароход.

Придя в себя, Салка Валка обнаружила, что сидит где-то в горах, а дождь падает ей на грудь.

Глава 26

Занеся однажды в конторские книги имена людей, Йохан Богесен вот уже сорок лет держал их на своем попечении, он не давал умереть с голоду ни молодым, ни старым. Однако оказалось гораздо важнее то, что заносится за счет Йохана Богесена людьми, которые стоят над ним. И вот теперь дело приняло совсем другой оборот. Там, в высоких сферах, вдруг списали все прибыли и убытки вместе взятые. Национальный банк лопнул. Новоизбранный альтинг, заседавший в последние дни августа, большинством голосов отклонил требование банка возместить убытки стоимостью в тридцать пять миллионов крон. Эти события имели последствия и для Осейри у Аксларфьорда. Король назначил уполномоченного, который описал все имущество Йохана Богесена и всех тех, кто связан с его фирмой. Так что все до последней мелочи было инвентаризовано и продано с аукциона, за исключением белого дома и его красивой обстановки. Дом стал собственностью фру Богесен еще до того, как ее муж был признан банкротом. В конце лета Стейнтор Стейнссон купил этот дом со всем имуществом. Этот авантюрист умел пользоваться удобным случаем, он занялся ловлей рыбы в нужный момент и, по слухам, только в течение этого лета заработал около пятидесяти тысяч крон. Согласно принятому закону, на Юге был учрежден новый банк, названный Рыболовецким банком, с постоянным государственным капиталом. Директором банка стал один из ближайших соратников Кристофера Турфдаля. Сам Кристофер Турфдаль занял видное положение в новом парламенте. Одновременно «Вечерняя газета» наградила его новой кличкой — «самый отъявленный исландский реакционер и губитель нашей промышленности», так как считалось, что банкротство Национального банка подорвало всю народную промышленность. По ходатайству Кристофера Турфдаля кооперативное объединение в Осейри получило заем и за бесценок приобрело все хозяйство Йохана Богесена. На общем собрании объединения, состоявшемся в начале сентября, председателем был избран Стейнтор Стейнссон. Это он в свое время оказал самую мощную поддержку объединению в поселке. Свейн Паулссон был назначен управляющим с приличным годовым заработком. Кооператив выписал себе с Юга опытного бухгалтера. Отныне имена людей уже заносились в большие книги кооперативного магазина, и, как прежде, они принялись брать в кредит, расплачиваясь, как и в старые дни, своими трудами. И жизнь в Осейри у Аксларфьорда потекла своим обычным чередом.

Затем уехал Йохан Богесен, этот замечательный, благородный человек. Ни одна душа не спустилась на пристань, чтобы сказать «прощай» этому добродетельнейшему старейшине, когда он в последний раз, без пальто, покидал родной поселок. Неблагодарность — единственная награда в этом мире. Он направился на пароход один, в лодке, принадлежащей кооперативному объединению, уплатив за проезд пятьдесят эйриров. Он уезжал в Данию, где последние годы жила его супруга. Его сын построил себе там большую роскошную виллу. Может, и для старика найдется там небольшая каморка где-нибудь под чердаком. Позже стали ходить слухи, что Йохану Богесену удалось утаить небольшую сумму — каких-нибудь полмиллиона. Они как-то растворились в датских банках, и, несмотря на все усилия королевского уполномоченного, их так и не удалось разыскать. Одно было совершенно очевидно: Йохан Богесен жил, как и положено человеку на старости лет. Правда, среди опасных датчан, снискавших у нас на родине столь дурную репутацию. Но, по всей вероятности, людям только показалось, что этот достойный старец с грустью и печалью покидал родные пенаты. Наверняка иллюзорной была и его бедность, хотя иначе трудно объяснить, почему он покидал Осейри в этот день без пальто. Люди склонны переоценивать моральные качества друг друга.

В один из холодных, сырых дней в середине сентября к Салке Валке пожаловал гость. Это был новый председатель кооперативного объединения. Ни под одним человеком так угрожающе не трещит стул, когда на него садятся, как под ним. Как могло случиться, что, когда он вновь появился в прошлом году в этих местах, Салка Валка не разглядела, насколько он опаснее других? Сейчас она видела, как мощно развернулись его плечи, а к наглости, запечатленной на его лице, примешивалось теперь выражение уверенности и силы. Его зубы, в золотых коронках, поблескивали между толстыми, но хорошо очерченными губами, а челюсти у него были такие сильные и крепкие, что, казалось, выдержали бы удар лошадиного копыта. В его глазах по-прежнему горел дикий, неукротимый огонь, который мог бы сжечь любую преграду. Он не гнушался никакими средствами, и в то же время в нем как-то странно сочетались ребенок и злодей, преступник и благодетель.

— Только ради тебя я бросил пить и вернулся к человеческой жизни, — сказал он.

— Нам всем было бы куда лучше, если бы ты продолжал пить.

— Вот как! И женился бы на твоей матери и прижил бы с ней тринадцать голодающих детей? Нет, Салка, я вовремя уехал и вовремя вернулся сюда. Мне интуиция подсказывает, как надо поступить. Все, что я делал, было правильно. Теперь мы можем пожениться.

— Ты, кажется, единственный в поселке, кто не знает, что я помолвлена.

— Арнальдуру Бьернссону никогда не быть здесь управляющим кооперативом. Для наших мест он конченый человек. Он дал себя провести во время выборов и уехал, когда ему следовало остаться. На выборах председателя кооператива он получил всего несколько голосов. За него голосовало два-три сумасшедших «красных», преданных ему, да ты. Он конченый человек.

— Это ты строишь ему козни за его спиной?

— Кристофер Турфдаль знает его лучше, чем я или ты, но и он говорит, что Арнальдур всего-навсего истеричный болтун.

— У него есть идеалы, — гордо сказала Салка.

— Да он просто жалкая размазня!

— Ложь! — воскликнула девушка. — Не думай, что я побоюсь вышвырнуть тебя вон только потому, что ты обманом пролез в кооперативное общество и используешь против народа победу, которую он одержал в борьбе с миром Богесена. Знай же, я готова пожертвовать всем на свете ради Арнальдура, готова работать на него днем и ночью, родить ему тринадцать детей и опять стать самой жалкой нищенкой, в Осейри.

— Ты никогда не совершишь подобной глупости, Салка, дорогая, хотя бы потому, что Арнальдур Бьернссон не даст тебе этой возможности. Он скорее заставит тебя сделать тринадцать абортов. Не такая уж ты для него недосягаемая мечта. Послушай, Салка, ты видишь, мне сейчас во всем везет. Я даже решил поиграть в политику и подразнить политиканов. Кончилось тем, что эти негодяй пришли ко мне на поклон. Я теперь, как говорится, соль земли в поселке. Я больше не презренный пьяница. Дом Богесена принадлежит теперь мне.

— А в чем заключаются твои идеалы? — спросила Салка. — Что ты собираешься сделать для здешнего народа?

— С какой стати я должен делать что-то для народа? Я предоставлю им возможность жить так, как они жили прежде. Тебя же я приглашаю в свой дом, в покои Богесена, и этой же осенью ты сможешь поехать за границу.

— Мне не к чему ехать за границу, и я презираю твой дом с покоями Богесена, который ты отнял у меня и таких, как я.

— Вот как! — сказал он с саркастической улыбкой. Он встал, вытащил из кармана табакерку, взял щепотку табаку и положил в рот.

— Совать грязные пальцы в рот — прекрасное зрелище!

— Я плачу за табак свои собственные денежки! — сказал Стейнтор с гордостью бедняка, видимо не вполне еще освоив роль богача.

— Не сомневаюсь, только тебе не удастся меня этим купить. Я ценю людей не по тому, могут ли они заплатить за свой табак. До сих пор я была в состоянии содержать себя и оплатить свой табак, если бы мне вздумалось его употреблять. Так что тебе незачем приглашать меня в дом Богесена. Я не продаюсь.

— Я перестану жевать табак, если тебе не нравится, — вдруг сказал он по-детски. И вытащив изо рта табак, он вышвырнул его за окно. — Я буду делать все, что ты захочешь. Ты только помни — дом Богесена ждет нас.

— В дом Богесена ты сможешь внести только мой труп. Живая я никогда туда не войду.

Несколько секунд он смотрел на нее угрожающе, он был похож на море перед началом шторма; он стиснул кулаки, так что побелели суставы, глаза расширились. Однако голосом своим он еще владел.

— Это ведь только слова. Что бы ты ни говорила, ты все равно любишь меня. Ты никогда не сможешь полюбить другого. Придет время — и ты это осознаешь и забудешь все остальное, не успеешь и оглянуться. Вот сейчас ты стоишь гордая, недоступная, а завтра ты будешь ползать у моих ног, перед моим бренным телом, — и он потряс кулаком под самым ее носом, — перед этими несчастными костями, которые никто так не презирает, как я сам, которые даже море отказалось принять в свои глубины. Я видел жизнь во всем ее многообразии и должен сказать, что ценю ее не больше, чем пыль, по которой ступаю, я плюю на всю вашу с Арнальдуром болтовню об идеалах и справедливости. Я здесь все — и соленая рыба, и само местечко. Нет силы превыше меня. И я добьюсь тебя! — Он так ударил кулаком по столу, что содрогнулся весь дом.

— У человека, которого я люблю, — гордо сказала Салка, — глаза излучают любовь ко всему человечеству.

Наконец она получила письмо от Арнальдура. Оно было послано с Севера полмесяца назад. Он только что вернулся с гор и решил дать лошадям отдых, перед тем как вернуться в Силисфьорд. Кроме этого сообщения и обычных сердечных приветствий и пожеланий, в письме ничего не было. Но она засыпала с ним на груди и покрывала его тысячами поцелуев, пока оно не превратилось в истрепанный обрывок бумаги. «Он скоро приедет, — думала она. — Неужели он действительно скоро приедет? Возможно ли это?» По утрам она перечитывала письмо, чтобы убедить себя, что это не сон и что Арнальдур вправду скоро приедет. Казалось, она не видела его много лет.

Она решила идти вместе с ним всю свою жизнь, стоять рядом всегда-всегда. Она была уверена, что он добьется большого успеха и в созидательной работе, а не только в ниспровержении старых порядков. В течение одного года он сумел покончить с властью Богесена. В следующий год Арнальдур добьется процветания кооперативного объединения. Теперь очень важно, чтобы альтинг принял решение оказать экономическую помощь коммунальному рыболовству и кооперативному сельскому хозяйству. Пока Арнальдур будет занят организационной работой, она будет трудиться за двоих. Она сумеет содержать их обоих — теперь зарабатывать деньги, кажется, будет легче. Рыбной ловлей будет заниматься кооператив; Свейн Паулссон решил тоже не отставать, а о Стейнторе Стейнссоне и говорить не приходится. Присоединится и еще кто-нибудь. Виды на работу хорошие, да с рынком сбыта дело тоже, кажется, обстоит неплохо. Испанцы охотно покупают рыбу, а их король держится на троне увереннее, чем когда-либо. Салка была убеждена, что она сможет заработать десять крон в день на чистке рыбы, а возможно, она станет бригадиром. Но и это ненадолго. Вскоре начнутся большие работы — постройка фермы, домов для рабочих, разбивка цветников, сооружение детских площадок.

Салка Валка сшила для Арнальдура две сорочки из ситца в полоску. Она всегда все делала тщательно и шила хорошо. Она одолжила машинку у соседки, зажгла лампу и работала до полуночи, любовно выстрачивая каждый шов.

Он приехал в ясный сентябрьский день. В местечке сильно пахло последним сеном. Она встретила его в дверях, преисполненная любви, с блестящими глазами, обвила руками его шею, ей трудно было поверить, что она видит его, что он наконец приехал. Она смеялась от счастья, а глаза се были полны слез.

И только когда они пришли в себя после первых поцелуев и она стала пристально всматриваться в него, в ней шевельнулось сомнение — он ли это. Таким она никогда его прежде не видела. У него был красивый загар, глаза счастливые, движения непринужденные; казалось, раньше он был заколдован, а теперь сбросил с себя колдовские чары. Его каштановые волосы блестели, одет он был, как заграничный турист: отлично сшитый костюм, коричневые кожаные краги, зашнурованные до колен, голубая сорочка, кепка с большим козырьком. Во рту он держал трубку. Невольно она вспомнила Аунгантира Богесена. Сорочки, которые она сшила для него, в сравнении с его новой были грубы и уродливы.

— О, какой ты нарядный, — сказала она. — Тебя прямо не узнать.

Он поцеловал ее, рассмеялся и поднялся с места.

— Что же ты мне ничего не расскажешь о своей поездке? — спросила Салка несколько неуверенно.

— Да, собственно, рассказывать-то нечего. О таких поездках забываешь, как только они кончаются. Мы провели месяц в горах. Я сопровождал двоих мужчин из Калифорнии и женщину. Один из них — судья; другой — владелец большой фруктовой плантации, считает себя натуралистом. Его дочь — поэтесса, она разведена с мужем, работает редактором одного из самых больших американских журналов, издаваемых обществом защиты животных. Между прочим, она коммунистка.

— Какая удача для тебя!

— Да, было занятно поговорить с ней. Образованный буржуа в капиталистическом мире живет многосторонней интеллектуальной жизнью. Коммунисты часто бывают слишком строги в своих суждениях, считая всех зажиточных людей преступниками. Правда, довольно трудно сыскать даже среди весьма образованных буржуа достаточно просвещенных в социальных вопросах, способных понимать основы коммунистической морали, не говоря уже о том, чтобы разделять их. Они обещали оказать мне хороший прием, если я приеду к ним на запад. В общем, они пригласили меня в гости.

Салка Валка поднялась с места и подошла к окну.

— Очень жаль, что тебе пришлось расстаться с новыми друзьями, раз они такие культурные, — сказала она, повернувшись к нему спиной. — Должно быть, нужно иметь немалое образование, чтобы проникнуться учением о социализме и одновременно проявлять интерес к охране животных. Я тебе по-настоящему сочувствую, ты был вынужден покинуть их и вновь оказаться среди нас — мы ведь больше похожи на животных. Будь я на твоем месте, я, не задумываясь, последовала бы за ними.

— И это было бы весьма недурно, — сказал он с легкостью.

— Что же это я? Ведь я обещала Свейну Паулссону разбросать сено. Не успеешь оглянуться, как хлынет дождь.

В дверях он обнял ее за плечи.

— Почему ты такая холодная, чужая? Выходит, в твоем присутствии нельзя упомянуть имя другой женщины, даже если она живет в другом полушарии. Ты сразу же начинаешь ревновать.

— Да, да, это не в первый раз ты говоришь о такой женщине. Теперь, надеюсь, ты нашел ее. Что же, желаю тебе счастья.

Вечером они пытались делать вид, что все по-старому, что они по-прежнему представляют единое целое. Но это была только попытка обмануть самих себя. Он был уже не тот. Он играл роль влюбленного, стараясь всячески уверить свою подругу в необоснованности ее ревности; ее же роль сводилась к упрекам, слезам, причитаниям; все кончено, все пропало. В конце концов она поддавалась уверениям и в блаженном забытьи бросалась в его объятия. Но это был спектакль. В душе она чувствовала, что он уже не тот. Он был словно мертвец, явившийся к человеку во сне, как, например, ее мать, которая вот уже много лет снится ей по ночам нарядная, цветущая, а настоящий облик Сигурлины Йоунсдоттир из Марарбуда, живший в памяти, вытеснился этим образом, являющимся во сне. Так же точно и Арнальдур сейчас казался веселее, непринужденнее, чем в жизни. Конечно, она не сомневалась, что это он. И тем не менее ее угнетало чувство неопределенности, неуверенности; каждое его движение, каждый его жест говорил ей о том, что он перестал быть самим собой.

Даже его поцелуи казались другими. Он не заговаривал о том, что у него было на душе, и его ничуть не трогало, что его лишили поста председателя кооперативного объединения. Салка не решилась предложить ему поужинать с нею. Когда он ушел, она спрятала приготовленные для него сорочки на самое дно комода.

После этого короткого равнодушного свиданья она не могла заснуть. Она провела самую ужасную ночь в своей жизни, такую ночь, когда даже рыдания застывают в душе, рушится замок за замком, падает крепость за крепостью, и не слышно ни единого звука. Кажется, в тишине гибнет вся история человечества, земля вновь превращается в пустыню и тьма опускается под зияющей пустотой.

Придя к Салке на следующее утро, Арнальдур не застал ее дома. На дверях висел замок. Он справился о ней в соседних домах — в одном, в другом, но никто не имел понятия, куда она девалась. Он не на шутку встревожился, а кое-кто даже подумывал, что берег — самое подходящее место, где ее следует искать. К вечеру удалось выяснить, что рано утром Салка ушла в долину помочь своим знакомым сушить сено. Все спешили с уборкой сена, пока стояла хорошая погода. Думали, что вечером Салка вернется. Но прошло три дня, а она не возвращалась. Наступило воскресенье. Арнальдур пошел в долину в своих шикарных крагах.

Там ему сказали, что Салка еще в обед ушла в горы собирать ягоды. Кто-то даже показал Арнальдуру, в каком направлении она отправилась. Он пошел по тропинке, протоптанной коровами, оставлявшими после себя следы, вдоль горного склона, вглядываясь в каждую ложбинку. Наконец он увидел ее. Она спала, лежа под кустом. Густые светлые волосы разметались на скошенной траве. Рот полуоткрылся, обнажая белые сильные зубы. Губы у нее были синие от черничного сока. Одна рука лежала на траве, другую она положила себе на грудь. На ней была серо-голубая фланелевая юбка, обсыпанная сеном и мхом. Сильные, крепкие ноги в дырявых бумажных чулках выглядывали из-под юбки, а полные округлые бедра чудесно гармонировали с контурами ландшафта. Она спала в лучах осеннего солнца. Туфли она сняла, и они стояли на траве рядом с ней, как два маленьких преданных зверька. Тут же рядом лежал узелок с ягодами. Салка дышала глубоко и ровно, как будто свалилась от большой усталости. Арнальдур долго сидел около нее, потом наконец положил ей на лоб руку и разбудил ее.

Она встревожено открыла глаза, приподняла голову, в замешательстве оглянулась вокруг с полуоткрытым ртом, точно но сразу узнала его и не могла сообразить, где она. Потом она беспомощно замигала глазами.

— Ты что, уезжаешь? — взволнованно спросила она и добавила с еще большей тревогой в голосе: — Ты пришел попрощаться со мной?

И боясь услышать его ответ, она спрятала лицо у него на груди, дрожа всем телом.

— Нет, моя дорогая, — сказал он нежно. — Я не уезжаю, я просто разыскиваю тебя.

— Арнальдур! — простонала она. — Говори только правду, только правду. Я боюсь всего, кроме правды. Не получив ответа, она заглянула ему в лицо.

— Ты покидаешь меня? Скажи мне правду. Мне в тысячу раз будет легче остаться одной, чем сделать тебя несчастным, да и себя заодно. Я понимаю, я ничего не значу для тебя. Если бы ты только сказал мне это прямо! Никакая правда не может быть страшнее неопределенности.

— Я боюсь, ты меня не понимаешь, Салка, Я знаю, что ты единственная настоящая любовь в моей жизни. Больше, чем любовь. Ты воплощение самой действительности, самой жизни, такой, как она есть. И тем не менее, Салка, тем не менее — не буду отрицать — я хочу уехать. Я всего-навсего несчастный мечтатель, слоняющийся всю жизнь то там, то сям, и всякий раз, когда мне кажется, что я готов совершить что-то необыкновенное, значительное, судьба становится на моем пути. Ты сама понимаешь, что в Осейри для меня все потеряно. Сейчас я чувствую себя здесь дома, не больше чем когда я предавался детским безрассудным фантазиям в хижине моего деда. И теперь, когда за мной сожжены все мосты, мне негде преклонить голову. Возможно, мне следует поехать в самую замечательную страну и обосноваться там.

Арнальдур достал из внутреннего кармана пиджака пачку фотографий с изображением красивого дома, окруженного пальмами, бамбуком, кактусами и другими тропическими растениями. На одной из фотографий у двери дома стояла стройная женщина, одетая по последней моде, в шляпе, в перчатках. Она держала на поводке собаку.

— Да, Арнальдур, — сказала Салка, не отводя глаз от фотографии. — К такой красивой женщине ты стремился всю свою жизнь.

— Ты даже представить себе не можешь, Салка, до чего я беспомощен. Даже если я и хочу уехать, даже если я и чувствую, что какой-то неведомый голос зовет меня туда, все равно я знаю, что ты — сама правда моей жизни, тот рубеж, перешагнуть который я смогу только после смерти. Наверно, глупо с моей стороны рассчитывать, что ты или кто-нибудь другой поймет меня, но я ничего не могу поделать. Этот невидимый магнит, влекущий меня, эта мятежная сила сильнее меня, сильнее всего, что есть сильного во мне, сильнее тебя! Я чувствую, что ничто не в состоянии удержать меня, и в то же время я знаю, что, когда я уйду от тебя, я буду громко звать тебя, Салка, я буду молить тебя отпустить меня и буду молить удержать меня, помочь мне уехать от тебя — и разрешить мне остаться, уехать и жить — и вернуться к тебе, и умереть. Что мне делать, Салка?

— Если ты уедешь, Арнальдур, я представлю себе, что ты умер. Так разреши мне любить тебя, пока ты не умер.

Она горячо обняла его, потом выпустила из объятий, оттолкнула от себя и ничком упала на траву, вцепившись пальцами в землю и кусая зубами вереск. Видя ее отчаяние, он не выдержал. Присутствие духа покинуло его. Он пытался заключить ее в объятия и утешить. Нет, нет, говорил он, он просто фантазировал. Она не должна принимать его слова всерьез. Не может быть и речи об его отъезде… Он просто наболтал глупостей. Если даже у него и хватит денег купить билет до Калифорнии, все равно у него нет пятисот крон, необходимых для того, чтобы въехать в Соединенные Штаты. К тому же он коммунист, и этой причины достаточно, чтобы сомневаться, пустят ли его в страну. Слова Арнальдура понемногу успокаивали девушку, она притихла. Он привлек ее голову к своей груди, нежно гладя по волосам.

— Значит, Арнальдур, я буду думать, что тебе осталось еще несколько дней жизни. И теперь я молю тебя только об одном: разреши мне любить тебя эти несколько дней, пока ты не умер… А потом я провожу тебя на плаху, где, у меня отнимут самую красивую голову, когда-либо созданную богом. Скажи «да», Арнальдур, только одно слово «да» — и больше ничего.

— Да, — ответил он.

— Тогда пусть завтра они отрубят тебе голову.

Такова была их любовь, так мучились они в ясный осенний день.

К вечеру, еще до того, как спустились сумерки, они вышли из долины, направляясь к поселку. Они перешли мостик через ручей недалеко от того места, где своей фантазией они воздвигли большое кооперативное хозяйство, оснащенное по последнему слову техники, вокруг которого должны были расстилаться необъятные вспаханные поля. Здесь однажды весенней ночью они бродили и глядели на свои следы, оставляемые на траве, покрытой росой.

Сейчас, в осенних сумерках, они шли рука об руку молчаливые, покорные своей судьбе, избегая смотреть на воздвигнутый ими замок.

Глава 27

Осенним утром, когда огромные багровые облака повисли над морем, она в последний раз запечатлела поцелуй на его губах и, выпустив его из своих объятий, сказала:

— Ну, теперь я снимаю с тебя оковы.

Она встала с постели и начала одеваться, В их телах еще свежо было воспоминание об этой последней ночи, они ни о чем не говорили. Он лежал, еще не совсем проснувшись, она, полураздетая, подошла к комоду и, стоя к нему спиной, стала рыться в одном из ящиков.

— Пароход приходит сегодня утром и уходит вечером, — сказала она безразличным голосом, как будто комната, в которой они любили друг друга, вдруг превратилась в пароходную контору. — Вот пятьсот крон, недостающие тебе, и еще сорок. Это все, что у меня есть.

— Что ты говоришь? — спросил он, окончательно проснувшись.

— Бумажки, которых тебе недоставало для того, чтобы перебраться в страну за голубыми горами… — и она усмехнулась без рисовки, словно декламируя давно заученное стихотворение.

— Ты не в своем уме, Салка. — Он приподнялся на локте, удивленно глядя на нее. — Я давно отказался от мысли уехать. Я остаюсь с тобой.

— Нет, ты уедешь, дорогой. Это будет единственно разумным поступком. Это единственное, о чем я тебя прошу.

— На твои последние гроши! Нет, ты же сама видишь, как несуразна твоя просьба. Это нелепость.

— Ты это сделаешь ради меня.

— С тобой что-то неладно.

— Теперь моя главная задача — заставить тебя уехать… сегодня. Так надо… Ты уедешь, пока не наступила зима.

Он молчал. Продолжая одеваться, она сказала:

— В конце концов, счастье — это хорошая погода, лучше, чем у нас здесь, хороший дом, красивая мебель и друзья, которые красивее и образованнее, чем я. Должно быть, ты был прав, когда твердил, что нельзя осуществить людскую мечту о счастье до тех пор, пока не улучшатся условия жизни.

— Салка, я никогда в жизни так отчетливо не представлял себе, как в последние дни и ночи, что если я тебя покину, то погублю себя. А что будет с тобой? Нет, ты, наверное, шутишь, Салка?

— Не думай обо мне, Арнальдур, ничего со мной не случится. Я не из тех, кому жизнь сулила так называемое счастье. Я появилась на свет по несчастной случайности или по неосторожности, как ты однажды сказал, потому что моя мать не умела регулировать деторождение и не имела денег, чтобы избавиться от меня вовремя. Вот как я появилась на свет, Арнальдур. А сейчас у меня есть ты, я могу наблюдать за твоими движениями, гладить твою красивую голову, и это — высшее счастье, которое судьба вовсе и не предназначала для меня. В моей жизни это неожиданная удача в цепи постоянных неудач. А сейчас я прошу тебя дать мне возможность попрощаться с тобой, как с дорогим умирающим другом. Ты уезжаешь в красивую солнечную страну, я остаюсь, как выброшенный на берег обломок кораблекрушения, такая, какой я была раньше.

Он хотел привлечь ее к себе, взять за руку, но она вдруг стала холодной, бесстрастной. Она не наклонилась к нему и не поцеловала его. Он уткнулся лицом в подушку без слов, не в силах даже плакать.

Когда стали сгущаться сумерки, она вместе с ним вошла в лодку. Они сели рядом на носу, все смотрели на них и перешептывались.

— Похоже, что будет качка, — сказал он.

— Воды в фьорде всегда неспокойны, — заметила она.

— Прошлой ночью в горах выпал снег, — сказал он.

— Да, это первый снег.

Она посмотрела на его краги, которые сегодня собственноручно начистила, и спросила:

— Ты не забыл взять гуталин?

— Нет.

— Ты уверен, что все взял? А ты захватил ту иностранную книгу, которую позавчера положил в мой ящик?

— Нет, она осталась. Ну, это ничего. Она не совсем марксистская.

— Неважно, — сказала она. — Все равно лучше было взять ее. Теперь тебе нечего будет читать в пути.

Он посмотрел на нее. Издали местечко выглядело таким невзрачным, съежившимся, незначительным; затерявшееся где-то у подножья гор, оно казалось каким-то ненастоящим, призрачным. Она избегала его взгляда. Смотрела перед собой, холодная, решительная и сильная.

— Что это у тебя на шее? — спросил он, прикоснувшись к тоненькой серебряной цепочке, выглядывавшей из-за ворота свитера. Одним пальцем он потянул за цепочку и вытянул прикрепленный к ней медальон.

— Что это? Я никогда не видел раньше.

— Это старый медальон. Я не носила его много лет. Теперь решила носить. Я получила его от тебя, когда мы с тобой расставались впервые, — ответила она и слегка улыбнулась.

Он прекратил расспросы и потупил взор. У него не хватило смелости попросить, чтобы она открыла медальон. Не говоря ни слова, девушка спрятала вещицу под свитер.

Дважды прогудела пароходная сирена. Около парохода было довольно сильное волнение, и они не без труда взобрались по трапу, ведущему на палубу. Она помогла ему внести вещи. Все обращали на них внимание. Он выглядел вполне светским молодым человеком, в своих новых крагах и красивом костюме. И к тому еще он пользовался репутацией известного «красного», свергнувшего власть Богесена, и его имя было у всех на устах. Она — крупная, загорелая женщина с непокрытой головой, в коричневом свитере, с широкими бедрами и низким голосом. Пассажиры улыбались при виде ее, отпускали нелестные замечания. Благородных пассажирок удивляло, что Арнальдур Бьернссон — как-никак человек образованный — мог сойтись с такой грубой, неотесанной женщиной.

Салка помогла Арнальдуру внести вещи в каюту. Здесь в облаке табачного дыма уже сидели несколько пьяных мужчин, они пили денатурат прямо из бутылки. Решив позабавиться и позлить ее, они стали отпускать по ее адресу двусмысленные словечки. Но Салка не обращала на них внимания. Раздался третий гудок. Все провожающие поспешили вниз, в лодки.

Она попрощалась с ним у трапа, среди толпы. Они обменялись коротким, торопливым поцелуем. Он положил руку ей на плечо и что-то шепнул на ухо. Она бросила на него быстрый недоуменный взгляд, казалось, она вот-вот кинется к нему на грудь. Но она сдержала себя, заметив, какая невыразимая боль появилась у него на лице, та же боль, какую ей уже однажды пришлось видеть на лице своего умирающего братишки, — боль жизни. Наверно, никогда они не любили так друг друга, как в этот миг, один короткий миг! Она быстро сбежала по трапу, через минуту была уже в лодке и уселась на корме лицом к берегу. Гребцы взмахнули веслами, и вскоре лодка была уже далеко от парохода. Салка ни разу не обернулась.

Домой она возвращалась через Лаугеири, мимо усадьбы Оддсфлет. Здесь суетились женщины. Этой ночью у хозяйской четы изволил появиться на свет девятый сын. Кадет Гудмундур Йоунссон стоял у ворот и всматривался в небо, пытаясь определить, какая будет завтра погода. При виде девушки он снял кепку.

— Добрый вечер! — сказала Салка.

— Хорошо в такую погоду иметь теплый свитер, — сказал старик.

— Да, — ответила Салка, проходя мимо.

— Холодно новорожденному появляться на свет в такую погоду, — продолжал Гудмундур Йоунссон. Но Салка ничего не ответила. Она уже успела отойти далеко от него.

Стемнело. Подул холодный пронзительный ветер. Пошел град, надвигался шторм. Не доходя до Марарбуда, Салка села на камни под уступом горы и некоторое время смотрела, как град барабанил по прибрежной гальке. Пароход продолжал свой путь, продвигаясь вперед по фьорду, и по мере того, как он удалялся, его очертания становились все более расплывчатыми. Вскоре он совсем скрылся из виду, осталось только воспоминание, даже не верилось, что совсем недавно она стояла на его палубе. Салка сняла с шеи медальон, открыла его. Детская фотография… Собственно, это была уже не фотография — она совсем стерлась, — а только память о фотографии, символ, наглядное свидетельство того, что все изменяется. И все же это единственная вещь, которая принадлежит ей. Сейчас у нее не было ничего, кроме этой фотографии, которую уже нельзя и назвать фотографией… Еще ей принадлежат слова, сказанные им на ухо: «Я позову тебя, когда буду умирать».

Так она была бедна сейчас, так одинока на берегу.

Кажется, этой весной или, может быть, прошлой весной дети играли на выгоне, на зеленеющей траве, они танцевали и пели:

Не смешно ли — дети никак не могли подобрать подходящую мелодию к этим словам!

Ласточки улетели. Берег был пустынен, казалось, он никогда не оглашался их гомоном, не видел их красивых движений. Гага тоже исчезла, эта любвеобильная птица с таким мягким пухом, вьющая себе роскошные гнезда. О-о-о, в о да-в о да! Она улетела. И только ширококрылые чайки, зимние птицы, те, что весной кладут яйца на уступах гор, продолжали летать над фьордом.